Прибор я вспомнил. Имелся такой прибор в будке. Обычный латунный прибор с двумя чернильными емкостями, припаянный к поверхности металлического углового стола. Кнопка, открывавшая люк в тамбур лаборатории Белявского была, как узнал я вскорости, затоплена красными чернилами, а контактный провод, очевидно, проходил сквозь одну из полых ножек. Чуждый анималистическим изыскам, Паскевич велел демонтировать в перестроенной усадьбе вызывающего хорька и заменил его демократичной чернильницей. Можно, допустим, в лабораторию спуститься, а можно и акт сдачи-приема очередной кинокомедии подписать.
— Где дневники Гаврилы Степановича? — продолжил я дознание.
— В аптечке.
— Так точно! — отрапортовал сержант. — Иуда Паскевич в настенной аптечке своего вертепа их замуровал! Хотел скрыть правду на глазах у свидетеля.
Ну и тип! Я глянул на сержанта с новым интересом, вызванным диковинной многогранностью его запутанной натуры.
— Проводи Анастасию Андреевну с ребенком к Реброву-Белявскому. От него позвони в район и вызови оперативников. Доложишь по всей форме, что и как. Чистосердечное признание не забудь подготовить, — перечислил я Семену поручения.
— Уже! — почему-то обрадовался сержант.
— Он как напьется, так и давай чистосердечные писать, — заплетающимся языком перевел Тимоха братское донесение. — Я его в погребе запирал до похмелья.
Тут же вспомнилось мне, как хихикал Сорокин по поводу сержанта, запираемого родным братом в собственной холодной. "Да уж! — подумал я. — Не согрешишь — не покаешься! Отчего только именно русский мужик вооружился этой иезуитской поговоркой, объясняющей причину безобразного своего поведения жаждой извиниться за что-нибудь перед Господом?!"
— Ладно. — Я посмотрел на Филины часы. — С Богом. Филимон, не сочти за труд и пригляди-ка за экипажем, чтобы он не сбился с намеченного курса.
Филя, с автоматом и карабином на одном плече, кивнул и, бережно обняв Анастасию Андреевну, покинул следом за братьями комнату мертвых.
Ольга Петровна
В дом на окраине я вернулся под утро, падая с ног от усталости. Мое второе дыхание давно уж иссякло, да и третье, наверное, тоже. Осмотр ветеринарной станции отнял у меня гораздо больше времени, чем я предполагал. Гостиная зоотехника, выдержанная в английском духе, имела еще тройку неприметных и симметрично расположенных дверей, помимо той, что вела в "мертвецкую". Одна запустила меня в службы: кухню, ванную комнату с газовой колонкой, туалет городского типа и даже миниатюрный спортзал с импортным тренажером и атлетическими снарядами. Кухня была оборудована двухкамерным финским холодильником, доверху начиненным всевозможными продуктами из того праздничного набора, каким обыкновенно поощряются министерские желудки, соковыжималкой, тостером, стреляющим поджаренными гренками, и прочей бытовой техникой, призванной обеспечить неприхотливому отшельнику максимальный комфорт.
— Положим! — Я обнюхал непочатый жезл финского сервелата и с сожалением вернул его на холодильную полку. — Положим, аскетизм хирурга такая же фикция, как и знаменитая скромность Вождя! Оговорил я зоотехника! Паскевич, может, и давился сухими крупами, но — не Белявский!
Лично я воспользовался кофеваркой. Смолотый до моего появления кофе источал в жестяном цилиндре загадочного "Юлиуса" чудный аромат. "Не проходите мимо!" — сказал я себе и не прошел. Не прошел я и мимо туалета со всеми удобствами. После зимы, проведенной в Пустырях, я откровенно скучал по достижениям цивилизации, пусть хотя бы и в форме унитаза. Посетив ванную комнату, я ограничился умыванием физиономии холодной водой. Все перечисленные процедуры бодрости мне не добавили, но помогли сохранить остаток сил. Особо я не суетился. По моему разумению, лихие оперативники из района сюда и носа не сунут прежде лубянских мудрецов. Московский же десант, при всей его расторопности, быстрей, чем за три часа, добраться до секретной лаборатории не мог даже на вертолете.
Следующим объектом в моей экскурсии по местам трудовой славы академика Белявского был его дортуар, как некогда звались опочивальни в закрытых учебных заведениях. Более закрытого заведения, нежели эти апартаменты, лично я не посещал. Что до того, учебное оно иль не учебное, замечу сразу: науку страсти нежной там, безусловно, когда-то преподавали. На тумбочке из карельской березы у кровати под балдахином я сразу заметил фотоснимок удивительной красавицы. Поначалу мне показалось, что это моя Настя. Но нет, женщина в золоченой рамочке при ближайшем рассмотрении оказалась старше, с чуть более грубыми чертами. Во взоре ее запечатлелась какая-то неутолимая похоть. Так она, по крайней мере, смотрела в объектив. Догадавшись, что это не кто иная как матушка Анастасии Андреевны, я хотел было забрать фотоснимок, но передумал. После вручения Насте его все равно невозможно было бы склеить.
У книжной экспозиции, достойной внимания самого прихотливого букиниста, я не задержался. Меня интересовал несгораемый ящик на низкой подставке рядом с чучелом росомахи. Когти таежного хищника, разбросанные веером вокруг лап, смахивали на черных тарантулов. Всюду мне мерещились зловещие символы. Даже безобидный фарфоровый голыш на секретере напомнил мне фигурку, слепленную из воска для исполнения магических обрядов.
Подобрав ключ с подходящей бородкой, я отомкнул ящик. С верхней полки снял формочку из пенопласта. Гнезда ее были на две трети заполнены пробирками с бледно-розовой жидкостью. Каждую пробирку закупоривала плотно прилегающая резиновая пробка.
"Будем отныне считать это сывороткой!" — сказал я себе, убедившись вначале, что никаких иных медицинских препаратов и вообще ничего иного на полке не осталось. Я выгреб из нижнего отделения все рецептурные записи на клочках бумаги, блокноты, довольно пухлую завязанную папку и довольно тонкую, с типографским заголовком "Дело" без дальнейших названий. "Дело всей жизни" подписал бы я эту папочку.
Стенной шкаф в "дортуаре" Михаила Андреевича, помимо богатой коллекции костюмов, рубашек, строгих и нестрогих женских нарядов, а также замшевых и лакированных туфель, мужских и дамских, хранил еще несколько добротных чемоданов, застегнутых на ремешки и на молнии. Я выбрал чемодан из крокодиловой кожи с молнией. Он был пустой.
"Не в охапке же мне переть все его научные труды! — Заполняя пустоту архивом зоотехника, я, конечно, шел на известный риск. — Свинья не съела, Бог не выдаст!"
Если все барахло Михаила Андреевича было у чекистов на карандаше, могли хватиться и чемодана. Но здесь вот что: Гаврила Степанович обмолвился, будто бы в курсе операции "Феникс", весьма приватной и сверхсекретной, находилось всего несколько должностных лиц из самых высоких. Вряд ли их интересовало, чем брился, что надевал по большим революционным праздникам и куда укладывал носильные вещи этот гений злодейства.
Достижения Белявского весили порядочно. Рукавом пуховика я тщательно протер отпечатки своих пальцев на несгораемом ящике и на стекле фотоснимка с тумбочки. Больше я там ничего не трогал. Оставив чемодан посреди "английского клуба", я наведался в гости к убиенному Михаилу Андреевичу. Веки я ему все-таки опустил. "Бес с ними, с отпечатками! Так даже естественнее! Почему не ушел, когда другие уходили? А веки остался опускать!" Но связку с ключами, прежде чем вернуть ее в карман академика, я опять же протер. Не прощаясь с телом, я подхватил в "английском клубе" тяжелую кладь и двинулся в стыковочный узел между лабораторией и будкой киномеханика.
