Сотрудник турбазы, финн, поднял белесые брови.
— Старье, — сказал он. И, поискав еще нужное слово, добавил: — Негодник.
— Нам годится, — быстро сказал Морозов. — Паруса, надеюсь, не дырявые?
Финн медленно удивился, брови его поднялись выше.
— Селирон есть дырявый никогда. — И он еще что-то сказал по-фински или по-шведски Эрикссону, вернувшемуся за остатками багажа.
Тот перевел на русский:
— Вейкко говорит, что на яхте нет трансфлюктора и он не имеет права ее выпускать из гавани.
— Мы умеем обходиться без трансфлюктора.
— И еще он говорит, — продолжал Свен Эрикссон, — что ветер противный. Зюйд-ост. Вы не сможете идти в лавировку.
— Сможем, — сказал Морозов. — Только пусть объяснит, где какие повороты, по каким знакам идти.
— Нельзя, — покачал головой Вейкко.
— Не понимаю, что тут спорить, — вмешалась Марта. — Раз нельзя, значит, нельзя. Правда, Вейкко? — Она улыбнулась ему самой ослепительной из своих улыбок. — Немножко жалко, конечно. Давно я не ходила на яхте. Кажется, со Второй Оркнейской регаты, да, Алеша?
— Что вы там застряли? — крикнул с катера Буров.
— Идем, — ответил Морозов, с сожалением отведя взгляд от яхты.
— Хорошо, — сказал вдруг Вейкко и плотнее нахлобучил свой картуз с длинным козырьком. — Для вас. Садитесь на яхта. Я отвезу.
Фарватер был извилист, шхеры то сжимали его морщинистыми гранитными боками, то расступались, открывая вольные плесы, здесь ветер рябил серую воду, тихонько позванивал в штагах. Покачивались красные и белые головы вех, ограждавших фарватер. Чайки парили в небе, сидели на воде, ходили по узким полоскам пляжей.
И опять поворот, яхта влетает в узкий проход меж скал, а впереди торчит острый камень, ни дать ни взять тюленья морда, левее, левее, еще левей! О, здесь не просто. Здесь держи ухо востро. Без трансфлюктора здесь не очень-то.
Но красотища! А дышится как!
А сейчас я бы чуть потравил шкоты. Ладно, не мое дело. Вейкко знает лучше. Вон как уверенно и покойно лежит его жилистая рука на румпеле.
— Нравится тебе? — спрашивает Морозов Витьку.
Витька — молчаливый, серьезный. Не по годам серьезный. В кого это он пошел? Совершенно не склонен к болтовне. В меня, конечно, пошел.
— Природа нравится, — отвечает Витька.
Вот как, думает Морозов. Природа. Значит, что-то другое ему не нравится. Только природа нравится. В прошлом году с ним было проще. Взбирался ко мне на колено и обрушивал лавину вопросов. А теперь больше помалкивает. Ну как же — повзрослел, в пятый класс перешел.
С кормы доносится смех Марты. И еще какое-то фырканье — это Вейкко так смеется. Смотри-ка, ей удалось разговорить этого твердокаменного финна.
А у него, Морозова, почему-то не клеится разговор с Витькой.
— Как у тебя в школе? — спрашивает он. — Математика легко дается?
— Особых трудностей теперь нет, — отвечает Витька.
— А как отношения с товарищами?
— В каком смысле?
— Ну… дружишь ты с ними?
— Товарищи есть товарищи, — Витька слегка пожимает плечами.
Некоторое время Морозов размышляет над его ответом. Он знает, что у Витьки в начале учебного года была драка. Подрался с одноклассником, Пироговым каким-то. Из-за чего — ни учителя, ни Марта не дознались: причину драки Витька отказался изложить наотрез. В кого только пошел такой упрямый? Наверное, в Марту.
— Посмотри, — говорит Витька, — сосны торчат прямо из скалы. Разве деревья могут расти без земли?
Оранжевое предзакатное солнце выплывает из облаков — будто из дырявого мешка вывалилось — и мягко золотит шхеры. На севере вечера длинные-длинные — как тени от сосен, лежащие на воде прямо по курсу. Яхта, покачиваясь, перерезает тени и выходит на плес. Здесь прыгают на зыби солнечные зайчики, и ветер пробует штаги и ванты на звонкость, и Марта кричит с кормы:
— Алешка, откренивай!
У Марты уже в руках румпель и шкоты. Однако быстро идет приручение Вейкко. И, как бывало когда-то, Морозов, держась за ванту, вывешивается за борт, и яхта красиво делает поворот оверштаг, огибая белый конус поворотного знака.
Серебристо-розовая рыбина медленно плыла вперед и немного вверх, пошевеливая плавниками. Морозов пошел за ней, осторожно поднимая ружье. «Треска, что ли, — подумал он, — да какая здоровенная, около метра, ну, на этот раз я не промахнусь». Он прицелился, и в этот момент рыба, будто почуяв неладное, метнулась в сторону скалы. Ах, чтоб тебя! Морозов оттолкнулся от каменистого грунта и поплыл к темно-зеленой, скользкой от мха скале. Обогнув ее, остановился. Темно, как в ущелье. Ущелье и есть, только подводное. Разве тут увидишь рыбу? Косыми светлыми штришками промелькнула стайка салаки. Морозов поплыл вперед, раздвигая рукой водоросли. Уж очень ему хотелось всадить гарпун в эту треску. Смешно сказать: почти неделя, как они на Аландах, каждый день уходят под воду — и ни одного удачного выстрела.
Морозов оглянулся — и все похолодело у него внутри. Витьки не было видно. Обычно он следовал за отцом, так ему было строго-настрого ведено — не отставать ни на шаг, только под этим условием Марта разрешила ему подводные прогулки. И вот Витька исчез.
— Витя! — крикнул Морозов.
Тишина. Только слабое потрескивание в шлемофоне — обычный шум помех.
— Витька!
Морозов рванулся из ущелья, выплыл из-за скалы, огляделся. В зыбком полумраке не было видно Витькиного гидрокостюма. У Морозова перед глазами все поплыло, смешалось, остался лишь черный клубящийся страх. И еще — мгновенное видение: он выходит из воды, выходит один, и Марта, загорающая на крохотной полоске пляжа, поднимается ему навстречу, и в глазах у нее…
— ВИТЬКА!!
Он весь напрягся: в шлемофоне коротко продребезжало. Он снова крикнул и опять услышал, словно бы в ответ, металлическое лязганье. Так повторилось несколько раз. Морозов подплыл к якорному канату, уходившему наверх, к яхте, посмотрел на ее желтоватое днище с красным килем. Здесь было место, от которого они обычно начинали подводные прогулки, и ориентир для возвращения на остров. Может, Витька вылез наверх? Но почему в таком случае не предупредил его? Может, что-то испортилось в гидрофоне? Что за странное дребезжание?
Да, Витька, конечно, наверху, убеждал себя Морозов. Перед тем как вынырнуть, он крикнул еще раз, и тут же Витькин голос ответил:
— Я же тебе говорю, иду обратно.
Морозов испытал такое облегчение, что ему захотелось сесть или даже лучше лечь, закрыть глаза и ни о чем не думать. Но тут же он снова встревожился:
— Ты смотрел на компас? Каким курсом ты шел от яхты?
— Я держал сто двадцать. Да ты не…
