виден во всем, что ты делаешь!
Марго (смеется). Мне так лестно не было никогда в жизни!
Шила. А если бы эта работа каким-то образом оказалась на групповой выставке и твое имя написали бы рядом, тебе было бы неловко?
Марго. Нет. Я бы могла отдать это на выставку, если бы подписала Конкурс уродливой картины с Шолемом. Я не была бы против. Но мне не хочется компрометировать собственную работу. Моя работа может иногда как-то рассказывать о моей жизни, но я делаю это осмотрительно, а в этом случае пришлось бы прямо в названии всю правду написать.
Шила. А в галерее Кэтерин Мюлерин ты бы это смогла выставить? Если бы она пришла к тебе в мастерскую и сказала: «Марго, мне нравится это новое направление в твоей работе?»
Марго. Она и без того всё время так говорит, а я ей вечно отвечаю: «Эта картина еще не закончена!»
Шила улыбается.
Домой я шла одна. Я всегда боялась, что мой выбор однажды сделает меня менее человечной, боялась, что оплошность, как розовый школьный ластик, размажет меня. Мне казалось, что моя жизнь попала в руки студента художественного училища – беспощадного, ницшеанского студента, начинающего художника. Я старалась быть импульсом, который повел бы руку этого студента, чтобы тот нарисовал настоящего человека. Мы бы так и жили, я и эта рука, и всё наше существование было бы исключительно человеческим. А потом мне рассказали, что зерно прошептало: «Всё, что случается с человеком, соответствует давно заведенной в человечестве закономерности».
Глава вторая
Мешок
Через несколько часов наступит день рождения Марго; пришло время доставать шампанское, которое я обещала принести к ней в мастерскую еще давным-давно, когда пропустила ее день рождения – еще на пороге нашей дружбы. Я взяла бутылку из холодильника, спустилась по лестнице и вышла на улицу. Когда я дошла до дома Марго, она открыла мне дверь и улыбнулась. Мы поднялись, сразу зашли к ней в мастерскую, где пахло маслом и краской, сели на полу и выпили шампанского из ее лучших кружек.
Мы проболтали с ней несколько часов, потихоньку становясь всё счастливее и пьянее. Потом Марго довела меня до моей квартиры – ведь нам всегда было так сложно расстаться друг с другом, – и мы вместе пошли в мой сад. Нас обдувал прохладный воздух. В воздухе стоял отчетливый аромат сосновой хвои, смешиваясь со сладкой вонью мусорных мешков, выставленных соседями.
Я слушала, как Марго заканчивала рассказывать свою историю о девушке, с которой она училась в художественном училище, – о той самой, которая уехала в буддийскую колонию, чтобы расписывать стены храмов теплыми цветами. Незадолго до ее отъезда они с Марго сидели поздно вечером на столе в одной из аудиторий, скрестив ноги. Девушка хотела рассказать Марго, кем та была в предыдущих жизнях: она вложила ее руки к себе в ладони и почтительно закрыла глаза. Марго с подозрением отнеслась к этой затее, но ей было любопытно. Несколько мгновений между ними прошли в полной тишине, и вдруг девушка резко открыла глаза и сказала: «У меня было видение. В какой-то далекой стране женщина идет через шумный рынок. Она несет мешок с чем-то очень тяжелым. Мешок слишком тяжелый. Так что она выкидывает мешок». Карие глаза девушки наполнились сожалением, и она обхватила ладони Марго: «Она не знала, как ценно было то, что находилось внутри».
Марго разрыдалась, когда услышала это, и даже сейчас слезы навернулись ей на глаза. «Ну что, тебе еще нравится эта плакса?» Она рассмеялась. Я улыбнулась и кивнула.
«Всё это время, пока ты записывала меня… ты смотрела прямо на меня, смотрела по-настоящему!» Она как будто в первый раз поняла это, и ее глаза расширились. «Интересно, не правда ли… Ну, человек вряд ли стал бы тратить всё свое время на то, чтобы смотреть на что-то совершенно нестоящее?»
Я тихонько кивнула.
Она пришла в себя и с силой выдохнула вверх, подув на челку, отчего та приподнялась. Марго оклемалась, снова стала вожаком и хлопнула меня по руке. Я смотрела, как она выходит из сада, но, перед тем как открыть калитку, она резко повернулась, подошла ко мне и прошептала мне на ухо: «У меня еще никогда не было такого доброго… и такого сложного друга».
Марго ушла, и я задумалась о том, чего мне хотелось. Я бы тоже так поступила. Я знала цену тому, что было в мешке. Я бы терпеливо волокла его и никогда не поставила бы на землю. Я бы донесла его до конца.
Теперь я почувствовала усталость. Мне хотелось только отдохнуть. У каждого из шести дней сотворения мира было утро и был вечер, то есть начало и конец. Только у седьмого дня не было ни утра, ни вечера. Этот день – вне сотворения мира, и принадлежит он только божественному порядку.
Мне хотелось такой день без утра и вечера. Мне хотелось день покоя.
Звезда ярко светила в мой сад, продираясь сквозь облака. Я стала вглядываться в ночное небо. Все эти звезды, которые ничто не окружало, ничто не защищало… Все они были там, далеко, наверху, а я была внизу. И я стала думать о заборах; ведь если у нас есть что-то ценное, мы сразу строим забор вокруг. Как говорится, «Десятины – ограда богатства; обеты – ограда воздержанности; ограда мудрости – молчание». Эти ограды не защищают то, что мы ценим, от других людей, как ограды от воров. Нет, эти ограды – от нас самих; от того, что изнутри нас самих может отпугнуть то, что мы так ценим. Я сказала себе: «Составь список того, что ценишь, а потом окружи это забором». Если обнес что-то забором, значит это что-то очень ценное. Обнеси забором то, что хочешь освятить, и коронуй это на седьмой день. Коронуй это отдыхом. Ограда и отдых освящают это.
Я действительно ценила Марго, но только теперь я поняла что-то, чего не понимала раньше: Марго не была звездой в небе. Марго была всего одна – по темному миру не было разбросано много разных Марго. Если она была всего одна, второй больше никогда не будет. И всё же каким-то странным образом, глубоко внутри, я всегда верила, что, если потеряю Марго, я смогу пойти и найти другую.
Теперь я ужаснулась от этой мысли. И разве это не объясняло всё происходящее? Но ведь я никогда не хотела быть человеком в единственном экземпляре и не верила, что
