вопрос казака, и Исаак ответил, что, если мы возьмем это количество, то они обойдутся нам в семь талеров за ложку. Я прикинул, что четыре талера – это вес 112 граммов серебра, которые и пойдут на ложку с учётом «усушки-утруски», а три талера – за работу, и принял эту цену достойной, но попытался поторговаться за шесть талеров за штуку, сошлись на шести с половиной, но, чтобы вес серебра был такой же, я прикинул вес ложки – она весила никак не менее ста граммов, скорее – чуть больше. Я отдал ювелиру триста талеров, он ответил, что заказ можно будет забрать через два дня. Потом отдал мешок-кошель с оставшимися двумястами талеров подъесаулу и сказал, что он может посмотреть еще что-нибудь полезного для праздничного стола на базаре, только попросил, что, если это будут продукты, то только те, которые готовятся, а не употребляются сырыми.
Когда Нечипоренко ушел, я показал Исааку бумагу с рисунком диадемы и спросил, может ли он сделать нечто подобное и сколько такая диадема будет стоить из местных бриллиантов, может, еще добавить два-три цветных камня типа крупной шпинели или изумрудов. Задумал это в качестве свадебного подарка для Маши, сказал, что размеры здесь примерные, зависит от того, какие камни у него есть. Исаак вновь ушел за заветной коробкой и стал примерять камни к рисунку. Надо сказать, что вкус и выдумка у старика были, он еще принес коробочку с цветными камнями и примерил красные огранённые камни, только сдается мне, что это были настоящие рубины, а не та шпинель, что венчает корону Российской империи и считалась раньше рубином. Потом что-то считал, шевеля губами, и сказал, что меньше 70 тысяч талеров не получается, и то больше трети камней у него нет, и их придется заказывать и гранить, но в цену по средней стоимости он их включил, так что больше восьмидесяти тысяч не будет ни за что. Я прикинул, что в России моего времени это стоило бы не 80 тысяч долларов, а не в двадцать ли раз больше, в нынешней империи бриллианты тоже дороги, кроме того, Исаак их сам гранит, а петербургские мастера знают только огранку «роза», где немного граней, поэтому по сравнению с будущими старые бриллианты «играют» меньше.
– Только, Исаак, никакого граненого горного хрусталя, – предупредил я ювелира, помня о его попытке «развести лоха».
– Как можно, рас Александр, а дочери раса Мэконнына понравилось мое кольцо?
Вот как, уже разнеслось, ну что же, там придворных было человек сто, языки длинные, вот и пошла гулять новость.
– Понравилось, вот теперь хочу ее новым украшением порадовать. А твоя фамилия случайно не де Бирс?[70]
– Нет, но я знаю эту компанию, торгующую алмазами, оттуда и поступает большая часть неограненных алмазов, в том числе и ко мне. А огранка у меня своя, фамильная.
Я сказал, что подумаю, оставил ему рисунок и сказал, что зайду дня через три-четыре, за ложками приедут мои люди, только вот еще одну попрошу сделать и открыл свое портмоне, но Исаак замахал руками, что это будет подарок для меня – он, наверно, подумал, что я ложку для себя заказываю, а она предназначалась Артамонову. Денщику я сапожки куплю, но будет странно, если все получат ложки, а он – нет. Потом купил по мерке стопы мягкие козловые сапожки и расшитые тапочки для Ефремыча, и мы вернулись в гарнизон.
В гарнизоне меня встретил Стрельцов и сказал, что приходил курьер от местного начальника полиции, прихожанина того же храма Святого Георгия, где мы были накануне. Он приглашает георгиевских кавалеров на пир в честь «Георгис ашкери» в его загородном доме завтра, за ними пришлют повозки, так как обратно верхом им ехать будет несподручно.
С утра следующего дня шестнадцать кавалеров во главе с сотником Стрельцовым, который хоть и не был Георгиевским кавалером, но знал французский, а приглашение было написано на корявом французском, на присланных телегах отправились за город. Проведя инструктаж, я попросил сырой воды не пить ни в каком случае, местной брагой-пивом под названием «тэч» вусмерть не напиваться, в общем, вести себя как положено православным воинам, истинным Георгис ашкери.
К вечеру повозки приехали с пьяными казаками, во все горло распевавшими песни. Относительно трезвый Стрельцов доложил, что все прошло благополучно, их «до отвала» накормили. «И напоили», – добавил я. Сотник виновато улыбнулся и стал уверять, что хозяин был так радушен и сам накладывал руками им лучшие куски. Ели, правда, тоже руками, разложив еду на лепешки инджиры, положенные на банановые листья, которыми был застлан стол в похожем на щелястый сарай загородном доме главного полицейского Харара.
Ели и пили целый день, начав с бараньей печенки, потом стали приносить жаренных целиком на вертеле баранов, хозяин сам разделывал и оделял гостей лучшими кусками. Куски мяса можно было обмакивать в острый, очень жгучий соус из красного перца и масла. Кроме полицейского начальника, из местных абиссинцев были мелкопоместные дворяне, которым хозяин отправлял кости с остатками мяса, а некоторых «оделял» недоеденными казаками кусками и остатками тэча из казачьих кружек. Потом стали петь песни и плясать, при этом казаки своими лихими плясками вприсядку вызвали бурю восторга. Женщин вообще за столом не было, ни хозяйки, ни служанок. Прислуживали, принося блюда и жареных баранов, только мужчины в белых шамах и шароварах. Так ели, пили, пели и плясали до темноты. А потом казаков бережно сложили в телеги, покрытые коврами, в последние две телеги положили двух целиком зажаренных баранов, обвитых цветочными гирляндами, по две корзины винограда и инжира, бросив сверху еще несколько связок бананов «до кучи». Наказали передать поклон расу Александру, то есть мне.
Потом опять был банный день, казаки чинили одежду и сапоги, меняя продранные на камнях пустыни подошвы и сточенные каблуки. Лошадей и мулов перековывали, в хозяйственных заботах прошел еще день, в конце которого Нечипоренко привез заказанные ложки. Мы посмотрели их и остались довольны.
Так наступил канун Нового, 1892, года. Мы питались эти дни «полицейскими» дарами, поэтому живыми у нас оставалось еще четыре барана, и два из них были обречены на заклание под Новый год. Еще заранее мы с Артамоновым развели спирту, и сейчас две бутыли по четверти ведра разведенного наполовину спирта ждали своего часа (половину я планировал пустить на жженку, поэтому спирт там был разведен чуть покрепче, чтобы горело). Сварили котел «сорочинского пшена»[71], то есть рис.
Пока казаки готовили, у ворот раздались два выстрела, по тревоге выскочило
