Гримберт вдохнул воздух полной грудью, уже не боясь обжечь легкие морозом. Что ж, не самая плохая кончина для человека в его ситуации. Уж точно лучше, чем сдохнуть где-то под забором в Бра от побоев других калек, отравиться фтором или угодить под грузовой трицикл. Как ни крути, а смерть рыцарская, почти благородная – ему суждено умереть в бронекапсуле рыцарского доспеха. Забавно, что не в Арбории, а лишь тут, но, если подумать…
* * *
– Эй, мессир!.. – кто-то бесцеремонно постучал по стальной ноге рыцаря, отчего по внутренностям доспеха пошел легкий гул. – Уж не сдох ли там? У меня уж яйца к заднице примерзли, ожидаючи…
Чертов прохвост. Гримберт ощутил на обмерзающем лице улыбку. Он совсем забыл про Берхарда. И плевать, если начистоту. Пусть проваливает обратно. Оставит своего сюзерена здесь, медленно засыпать в стальной колыбели. Пусть возвращается в Бра, кляня жадную суку-судьбу, поманившую его было баронской короной, пусть бродит до конца дней тайными тропами по этим проклятым Альбам, коптит небо да мозолит Господу глаза еще какое-то время.
«Пусть расскажет, – подумал Гримберт, ощущая, как на тело, скорчившееся в бронекапсуле, наваливается какая-то странная легкая тяжесть, будто его обложили сотканным из свинцовых нитей облаком. – Пусть расскажет своим собутыльникам во «Вдове Палача», таким же трусливым шакалам, как он сам, что Туринский Паук наконец сдох, изведенный своими врагами, но сдох как рыцарь, как вам, ублюдкам, никогда не светит и…
– Уходи.
Ему показалось, что он произнес это одними губами, но внутри бронекапсулы, должно быть, жило эхо, которое усилило звук в достаточной мере, чтоб его ощутило чуткое ухо проводника.
– Чего?
– Уходи, говорю. Проваливай к черту. Я разрываю договор.
– Как так разрываешь? – даже не видя Берхарда, Гримберт ощутил, как тот напрягся. Черт возьми, уж ему-то не требовался ни аккумулятор, ни вспомогательный двигатель, в груди у бывшего альмогавара всегда горела злая искра, готовая вырваться наружу злой вспышкой пронизывающего до костей излучения. – А корона? А монеты?
– Монеты можешь взять с моего мертвого тела. А корона… Извини, но с короной, кажется, не выйдет. Бери деньги и уходи. Я останусь здесь.
Он слышал дыхание Берхарда, тяжелое и медленное, как у спящего пса. Гримберт не собирался ему мешать. Может, его проводник и не мог соревноваться силой своего рассудка с каким-нибудь мудрецом, однако и дураком, как ему когда-то казалось, он не был. Дураков в Альбах не водится, мессир…
– Хочешь замерзнуть до смерти – я даже слова поперек не скажу. Только толку мне с тебя, дохлого? Мы условились об оплате.
– Не будет никакой короны, Берхард. Доспех мертв.
Минуту или две Берхард нечленораздельно ругался внизу, потом резко взялся за поручни – так, что доспех едва ощутимо дрогнул.
– Сейчас посмотрим, кто тут мертв…
Кокпит был слишком тесен даже для одного Гримберта, но Берхард сумел просунуть в люк голову и заворочался, точно хищник в норе.
– Реактор стоит, – неохотно объяснил ему Гримберт. – Нет энергии. А без энергии этот чурбан бесполезен.
– Может, и заведем как-нибудь, мессир, подумать бы надо.
Гримберт слишком устал, чтобы спорить. Чернь всегда бесконечно самоуверенна, поскольку бесконечно глупа. А там, где кончаются границы разума, начинаются чертоги вседозволенности и косности. Мантикоры… Озанамовы дыры…
– Ты хоть знаешь, что такое атомный реактор?
– Я, может, грамоте не обучен, но кой-чего в жизни смыслю, – огрызнулся Берхард, все еще разглядывающий приборы. – Про реакторы мне аколит[34] один на проповеди рассказывал. Внутри у них Божья сила заложена.
– Сила? Вот как?
– Божья сила зиждется в Троице, – Берхард задумчиво постучал костяшками пальцев по приборной доске и цыкнул зубом. – Бог Отец, Бог Сын и Святой Дух. Это и дураку известно. А реактор – он навроде арианцев, пытается эту божественную силу на части разделить. Ну а она от такого изливается невидимым огнем, да таким, что испепелить все кругом можно. Толковый был аколит, многое понимал…
Днем раньше Гримберт с удовольствием посмеялся бы над столь убогим представлением о ядерной реакции, сложнейшем процессе, трансформирующем материю на молекулярном уровне, но сейчас он слишком устал даже для того, чтоб улыбнуться. Забавно, столько дней остервенело и упрямо, точно раненый олень, двигался вперед и не падал, а тут вдруг все силы закончились одновременно, и даже улыбка уже немалый труд…
«Раненый олень, – подумал он, чувствуя, как дрожат на животе умирающими пауками замерзшие руки. – Когда-то давным-давно в Сальбертранском лесу я подстрелил настоящего оленя, а хитрец Аривальд еще съязвил, будто я…»
Берхард вдруг издал короткий насмешливый рык.
– Может, я, мессир, ни черта и не смыслю в доспехах, не из того я племени, чтобы до вас тягаться, значит. Вот только в Иберии по молодости доводилось мне управлять небольшой самоходной телегой. Божьей силой она, понятно, не питалась, но рухлядь была совершенно вроде этой… Ну-ка, ногу отодвинь. Что это за рычаг там торчит?
Бесцеремонно отпихнув его, Берхард протянул свою единственную руку куда-то за кресло и, повозившись, принялся вращать что-то металлическое, утробно гудящее, отчего по вымороженным внутренностям доспеха прошла едва ощутимая вибрация. Не в силах поверить этому, Гримберт вновь впился руками в приборную панель и вновь ощутил эту вибрацию. Блаженное ворчание раскручивающегося маховика.
Динамический инерционный стартер. Господь Бог и двенадцать апостолов!
Несмотря на холод, он ощутил, как тело от затылка до пяток обожгло горячим потом. Возможно, доспех столь стар, что у него нет резервного накопителя энергии, а питание для приборной панели и запуска реактора он получает от преобразованной кинетической энергии. Гримберт никогда не слышал, чтоб эту невероятно древнюю технологию использовали для рыцарских доспехов, но утробное ворчание маховика действовало лучше всяких доказательств.
Берхард работал рычагом несколько минут, после чего тяжело выдохнул и проворчал:
– Ну, должно хватить. Пускай.
– Что пускать? – растерянно спросил он.
Проводник устало вздохнул.
– Ах, черт, я и забыл, что не видишь ты ни бельма, даром что грамоте обучен. Вот эту-то вот штуковину пускай, куда я рукой тычу. Это запуск и есть. Эх ты, никчемная голова…
Сердце билось так громко и отчетливо, будто само было динамо-машиной, готовой запустить внутрь стального гиганта электрическую искру. Грубые пальцы Берхарда, выточенные из гранитных скал, бесцеремонно положили его правую руку на край приборной доски, позволив его вяло шевелящимся пальцам уцепиться за какой-то тумблер. И тот, подчинившись их слабому нажатию, вдруг щелкнул.
