и правда — продавщица из меня никакая. И вообще…
— Упаднический дух… Уныния, как считает господин Булгаков, ни в коем случае допускать нельзя. Ты, честно говоря, ну совершенно девушка необоротистая. Растяпа, иными словами. Полуграмотные олухи из деревень приезжают и пристраиваются. Дивлюсь вот — как это ты после всего дерьма, что нас накрыло, такая нежная осталась?
— Не нежная, я никакая. Неумеха — это верно.
— К дядьке Мишкиному, доктору Покровскому, сходить бы совсем не вредно. Прямо так ему и сказать: работа нужна! Он в медицине светило и связи имеет мощные.
— Не пойду! Мрачный, насмешливый, глаза как буравчики, так и сверлят. В печенках у него сидит новая жизнь. — Тася посмотрела на разомлевшего Николая. — И тебе, вижу, боком все вышло. Пить много стал. Сопьешься — какой из тебя врач?
— А, Таська, ты за меня не волнуйся. Я остановиться могу. Мне сейчас главное — бодрость духа сохранить. А что, думаешь, легко — почти все друзья сгинули. — Он нехорошо засмеялся. — Кто в царствие небесное, кто в заграничную жизнь подался. Были — и сплыли. Лучше б Мишка здесь остался.
— Ой, не знаю… — Тася закрыла ладонью свой стакан, не допустив долива. — Ничего теперь не знаю…
3
Николай Михайлович Покровский, дядя Михаила по материнской линии, проживал в семикомнатной отдельной квартире, в бельэтаже комфортабельного дома против Пречистенской пожарной команды, что в Обуховском переулке.
Врач-гинеколог имел свой кабинет, имел частную практику и пользовался большой известностью. А тут еще бурная волна интереса, вспыхнувшая после сенсационных сообщений об опытах по омоложению на основе методики великого венского профессора Штейнаха. В Москве темой заинтересовались в клинике профессора Мартынова, именно там, где стал работать Николай Гладыревский. А в ассистентах Мартынова числился некий доктор Блюменталь. Все эти мотивы и образы сплавит фантазия Булгакова в удивительной повести «Собачье сердце».
Тася пришла с визитом к Мишиному дяде, послужившему прообразом Филиппа Филипповича Преображенского.
Лестница солидного подъезда сохранила латунные кольца для поддержки ковровой дорожки, и да же старик-привратник все еще сидел при входе. На двойной дубовой двери с розовым волнистым стеклом висела черная с золотом табличка, сообщавшая имя профессора, рядом картонка с каллиграфически начертанными часами приема его кабинета. Тася уже бывала здесь: в 1913 году перед свадьбой и позже приезжала из Вязьмы советоваться. Прожила у Николая Михайловича две недели, собралась с силенками, отъелась и получила совет: немедля брать Михаилу освобождение от работы по болезни и уезжать в Киев — лечиться. Так и поступили. Дядька был в курсе беды племянника и понимал, как важно ему сохранить лицензию врача, не лишиться любимой профессии из-за пагубного пристрастия к морфию.
Тася пришла к Покровскому в выходной день, свободный от приема пациентов, и как раз после обеда: Николай Михайлович выдерживал железный режим дня.
Она позвонила, рассыпчатый звонок пролетел по квартире, и двери открылись. Знакомая горничная Ксюша, помогавшая Покровскому и на приеме больных, провела Тасю в кабинет доктора. Квартира сохранила облик и дух ушедших времен — со множеством дверей и солидной обстановкой. Родной брат Николая Михайловича — холостяк, как и он, и тоже врач — часто жил здесь, имея в Москве свою квартиру. Для него сохранялась специальная комната. Но сейчас она была заперта.
— Пожалуйте, Татьяна Николаевна, Николай Михайлович ждет. — Ксюша распахнула лакированную дверь.
В кабинете с огромным письменным столом, тяжелым кожаным диваном и множеством книжных шкафов, поблескивающих гранеными стеклами, стоял пряный запах дорогой сигары.
— Заходи, милая! — Покровский поднялся из-за стола, отложил какой-то немецкий медицинский журнал, предложил Тасе сесть на диван с двумя книжными тумбами по бокам и зеркальной полкой поверху. На полке выстроились рамки с выцветшими фотографиями, над которыми возвышались чучело совы и старинный морской бинокль.
Тася подобрала ноги в растоптанных туфлях, боясь оставить мокрые следы на толстом персидском ковре.
Хозяин кабинета опустился в кресло рядом. На жилетке добротного темного костюма из тонкого английского сукна тускло поблескивала золотая цепочка. Достал часы-луковку репетир тонко и нежно пропел два раза, после паузы, на другой тон, один раз четверть, и после паузы три минуты. Это означало, что Тася явилась в означенное время, без опоздания.
— Ну-с, рассказывай. — Он закурил трубку. Ароматный голубой дым поплыл к лепному потолку.
— Миша от морфинизма совсем избавился. Но медицину бросил.
— Бросил все-таки! Писала мне сестра, писала. — Покровский недовольно пригладил пышные седоватые усы. — Печальный факт. Что ж, в последние годы меня мало что радует. И племянник в том числе. Теперь что — литератор? Еще один неудавшийся гений. Ведь это нонсенс — Булгакову писать для пролетариата!
— При белых во Владикавказе Миша удачно в газете печатался. Потом тиф страшный был, возвратный… Пришлось мне с ним остаться, когда белые ушли.
— Так ты, выходит, Мишку из возвратного тифа вытащила? Сильна! — Пыхнула, выпустиз дымное кольцо, трубка. — Считай, спасла. Он на тебя всю жизнь молиться должен.
— Куда там. Ругал все… Что с белыми больного не увезла. Пока он в горячке лежал, красные пришли.
— Уж не знаю, какая зараза хуже. — Николай Михайлович щелкнул пальцами. В комнату вошел молодой доберман шоколадного цвета, вопросительно взглянул на Тасю, принюхиваясь.
— Свои, Цезарь, свои. — Покровский погладил улегшегося на ковре у его ног пса. — Собака — существо низшее по отношению к человеку, но не к этим большевикам! Выведен особый вид гомо сапи-енс — хам торжествующий — гомо вульгарис. — Ноздри его ястребиного носа раздувались. — Я доказал бы это как дважды два четыре. Но тебя, милая моя, полагаю, интересует другое.
— Совет… — Тася опустила глаза, на секунду задумалась и сделала выбор, о чем спросить — о работе или о судьбе мужа: — Насчет Миши.
Она коротко обрисовала картину их последних мытарств.
— Загорает твой благоверный, значит, на пляже в Батуми и размышляет: в Париж податься или в Москву махнуть… — Николай Михайлович нахмурился: — А тебя сюда на разведку послал. Отважный поступок! Весьма по-мужски. Хочешь знать мое мнение — изволь. В Москве вам делать нечего — плохо здесь, а станет еще гаже, это уж будьте уверены. И тебе, как одинокой даме, да к тому же нереволюционерке, здесь оставаться совершенно бессмысленно. Поезжай в Батуми к мужу. Вместе и выбирайтесь на волю, если получится. Только и там, в заграницах, рая не обещаю. Ну что ж, меня «товарищи» не спрашивали, когда эту кашу заваривали…
4
Тася послала Мише телеграмму, что хочет вернуться в Батуми. Но ответа не получила.
Она поняла, что осталась одна. Деньги кончались. В любой момент она могла лишиться
