Кретин невычисляем. Добро, если сам засветится по простоте.
Поликлиника.
Регистратура.
Талоны выдаются два раза в день. Висит объявление:
Подгребает благообразный дядечка, седой и дружелюбный. Читает. Серьезно, с искренним недоумением спрашивает окружающий мир:
– Восемь тонн грузоподъемность?..
Клиническое
Что такое клиника? Сейчас это может быть все, что угодно. Понятие размылось. А вообще говоря, клиника всегда была местом, где есть студенты. Человек, туда угодивший, автоматически подписывал согласие на показ себя скучающим уродам.
И действительно: мы сильно скучали. Вот стоит нас толпа, вокруг одра-ложа, иной раз смертного и уж всяко – скорбного. Куратор перетирает с клиентом за жизнь, которая уже давно болезнь. Потом начинает его крутить-вертеть, поминутно оглядываясь и о чем-то нам сообщая. Дескать, он и то нащупал, и это надыбал, и печень – глядите – уже на полметра в малом тазу, и легкие гудят, как бочка. А мы, стало быть, верим ему на слово. Потому что всем самим не попробовать, на это весь день уйдет, да и опыта нет, чтобы сравнить с чем-нибудь нормальным.
К тому же большинству все поперечно и параллельно. Мы скучаем.
Потом нам раздавали пациентов для курации. Мы должны были все-все-все выяснить и подробно записать. Хорошо помню методичку по неврологии. Там требовалось, чтобы пациент помимо прочего показывал еще, как он поет и танцует.
И тут можно было нарваться. Не нам, конечно, а клиенту. Однажды моим друзьям дали на пару девицу с пышными формами. Друзья мои рвением не отличались, но на этот раз возбудились. Постановили изучить ее скрупулезнейшим образом. Даже остались после занятий для этого вместо того, чтобы идти пить водку, как бывало обычно. Долго настраивались на вдумчивый лад и звали меня с собой – осязать и вникать. Я отказался. И уголовники неспешно, культивируя в себе обстоятельность, пошли осязать. Потом спросили у меня про нее: а что такое virgo? В истории болезни, дескать, написано. И восклицательный знак стоит.
– Целка, – объяснил я им.
Девонька висела над пропастью.
– Вот черт, – сказал один. – Серёня уже собрался проверить, но отложил…
А что до меня, то я предпочитал учиться у жизни, как она есть, а не у этих доцентов. Велели мне однажды принародно изучить одному типу живот.
И я изучил, как изучал мой собственный живот участковый терапевт. Очень хороший был доктор, добрый и безотказный, профессиональный алкоголик. Я косил от колхоза и разыгрывал драму под названием гастрит. И он меня осматривал. Так что я изучил живот в точности так, как этот доктор. Подошел и трижды, небрежно, ударил клиента в брюхо тремя согнутыми пальцами. И с торжествующим, но скромным видом отошел.
Показывая, что мне все теперь понятно. Дело сделано.
На разборе куратор сказал:
– Алексей Константинович меня потряс своим осмотром. Это за гранью.
Инферно
Один человек затеял повеситься.
Не по вменяемому случаю, конечно. Он сколько-то там пил. И приготовил петлю. И приладил к люстре.
Стоит он, стало быть, перед петлей, один-одинешенек и смотрит в нее. В окна льется мочевой свет питерской ночи. Победно поют комары.
Смотрел-смотрел, а потом вдруг как схватит швабру, да как сунет ручкой внутрь! Петля-то и захлестнулась, словно только того и ждала!
Намертво. Мертвая петля.
Он был настолько впечатлен, что завязал. Примерно на полгода. Потом, правда, развязал заново, но силы Ада махнули на него рукой.
Размен фигур
Доктор не был меломаном, но за культурной жизнью следил. Он был реаниматолог, и мимо него не прошла кончина Майкла Джексона и Людмилы Зыкиной.
Консультанту-коллеге:
– Игорь Львович! Как вам наш ответ Америке?
Мамка
Архангельские медики захотели митинга. Их довел главный врач, закупавший на больничные средства ненужную херню, тогда как на город остался один гастроскоп. И собирался обвинять докторов в гибели пациентов.
Митинг – ерунда. Надо привить администрации что-нибудь сильно радостное, а потом лечить ее имеющимися средствами.
Фигура главврача показательна.
Я, конечно, за всех главных не говорю. Уровень не такой высокий, чтобы ссучились сто процентов. Но мне как-то все попадались удивительные сволочи на этом посту, а я успел поработать в десятке контор.
В последней больнице, которую я так щедро в свое время расписал, главная была даже не княгиней, она уже подбиралась к должности владычицы морской. Золотые рыбки в форме начальства помельче прислуживали ей, роняя слюни и прочие выделения. Получала она раз в десять больше обычного смертного дохтура. Если не в двадцать. Помню только, что даже тертые бизонихи старшего сестринского звена, дружившие с бухгалтерией, удивленно качали бульдожьими бошками.
Однажды ее хватил маленький удар, и госпожу свезли в нервное отделение. Не в мое. У нас их было шесть штук. Но когда я дежурил, все шесть становились моими. Плюс вся остальная больница.
И вот на дежурстве я поплелся ее смотреть «в динамике», испытывая нечто, что бывает, наверное, накануне инцеста. Лапать мамку, дразнить ее молоточком, пятки ей щекотать – как же можно?
Мамка была не одна. У нее сидел взволнованный начмед по хирургии.
Мамка меня не опознала, я был рядовым из армии муравьев. Она впервые видела такое насекомое. Я невнятно назвался.
– Кто-кто? – обратилась мамка к начмеду.
Тот просветил ее.
– А, ну понятно, – мамка смотрела на меня озадаченно.
– Вы можете идти, – кивнул мне начмед. Он всегда был безукоризненно вежлив.
Я попятился и ушел. Конечно, хирургу виднее неврологическая динамика. Я тешил себя иллюзией, что мамка сама себя наказала. Но удар был слабенький, и она выкарабкалась сама – вообще, я думаю, без большого лечения. Господь, надеюсь, даровал ей долгую жизнь, чтобы интереснее было разбираться на Суде.
Щадящее пламя
Это произошло уже давно. Редкие-редкие рыбы посещают меня из былого, распющиваясь и тараща тихоокеанские глаза. Из самых глубин.
