Лежать на диване и смотреть сериалы?! — папа заорал так, что я вздрогнул.
— Я столько всего знаю, что мне скучно просиживать штаны в…
— Если ты много знаешь, то это первый признак того, что ничего толком не умеешь! Ясно?!
Ситуация показалась мне безысходной в широком смысле этого слова и я тоже заорал:
— Я в гробу видел всю эту пародию на жизнь, я не хочу просиживать в этом вертепе ни в качестве кого! Я хочу заниматься чем-то особенным! Я славы хочу; хочу признания; хочу, чтобы меня узнавали в автомобильной пробке; хочу вот прийти в ресторан и набить морду Шемякину; ну или пусть Шнур набьёт морду мне, но чтобы в газетах написали: «Питерский хулиган набил рожу знаменитому писателю»; чтоб ведущая вечерних новостей на Первом канале так и сказала: «Морда знаменитого писателя и общественного деятеля Поля Гончарова была набита пятничным вечеров между двадцатью одним часом и двадцатью одним часом тридцатью минутами, а теперь другие новости культуры, Государственный музей изобразительного…» Понимаешь?!
— Иди нахер! Просто иди… Нахер.
Без пяти семь мы подъехали к дому моей бабушки, матери отца. Сумерки превратили окружающий мир из цветного в чёрно-белый.
Пока мы обнимались-целовались с бабулей, пока я два раза сбегал на колодец и один раз сбегал к помойной яме, пока мы разогрели остатки пирогов и поели их, — наступила половина одиннадцатого вечера. Папе позвонил Дима Дмитриевич и сказал, что уже подъезжает. Надо пояснить, что наша деревня находится между Казанью, где живу я, и Челнами, где живёт Дима. Через пятнадцать минут Дима возник на пороге и, как и все нормальные люди, ударился головой о верхнюю границу дверного проёма. Мы с папой переглянулись, — нам такая травма не грозила.
— Здрасте, мама дяди Паши, — поздоровался Дима с бабулей.
Потом папик с Димой ушли в Димину машину.
Пока бабуля в полголоса материла медийных персонажей, глядя в телевизор, а настоящие мужчины вели серьёзные переговоры, я углубился в размышления, антуражем к которым послужила прыгнувшая мне не колени чёрно-белая артхаусная кошка Мурка Двадцать Четвёртая. Я думал о том, что у папиной мамы было пятеро детей, но она при том умная, как бездетная горожанка с высшим филологическим образованием. Моя деревенская бабуля не так уж много вещей ненавидела. Одна из ненавистных ей вещей была — футбол. Бабуля ненавидит футбол, потому что считает его бесполезной тратой денег; однако смотрит его, если играет сборная. У бабули был старший брат, очень похожий на Лари Кинга, только бабулин брат был не подлец и совсем не пил алкоголь. У папы есть троюродный брат — сын «Лари», который не может смириться с мироустройством; год он пьёт водку и безобразничает, а следующий год поступает в послушание к местному сельскому священнику. Кошка у бабули всегда беременная. Все лампочки в избе — энергосберегающие. Все эти разрозненные наблюдения вот-вот должны были обрести взаимосвязь по законам герметизма и отлиться в виде короткой и изящной формулы, которая бы объяснила мироздание, но… вошёл Дима и сорвал мой умственный оргазм.
— До свидания всем, — Дима появился на пороге и снова ударился о то же место тем же местом.
В этот день никого из родственников в деревне не было, поэтому мы могли выбирать: где спать. Папа, конечно, лёг в сенях, а я около печки в доме, чем заслужил ироническую усмешку родителя. Перед сном я спросил папика: «Ну, что? Дал?» Папик ответил: «Дал».
День шестой
В семь утра бабуля разбудила меня своим хождением по кухне. Спать я больше не мог, но и вставать тоже не хотелось. Я дотянулся до телефона и продолжил чтение художественной литературы. Минут через двадцать в комнату из сеней зашёл папик. Он зевал и чесал гениталии. Попив из ковша колодезной воды, которую я вчера натаскал, он спросил: «Какой сегодня день?» Я свернул программу, с помощью которой читал вордовский документ, и посмотрел на дату. «Ноль четвёртое ноября две тысячи одиннадцатого года, привет», — ответил я.
— Что давай-давай-давай, разогревай еду, — сейчас поедем в город, — раскомандовался отец.
Я терпеть не мог все эти его «давай-давай». Через пять минут я уже накрыл на стол. Папа допивал второй стакан «деревенского», то есть некипяченого, непастеризованого молока; от одного вида этого зрелища у меня заурчало в животе.
В девять часов мы выдвинулись в обратный путь.
— Какие планы? — спросил я и включил дворники, который были настолько изношенными, что только ухудшали вид.
— Давай-ка заедем в ближайший автомагазин. Ты ведь никогда не потратишься на дворники и «незамерзайку», — будешь по памяти передвигаться; жлоб хренов, — прокомментировал ситуацию с обзорностью папик.
В ближайшем посёлки на пути к Казани папик действительно купил мне хорошие бескаркасные дворники и пять литров стеклоомывателя. Мы тут же залили жидкость и установили дворники; правда мы сломали крепления левого дворника, но у меня в машине была изоляционная лента, и мы кое-как прикрутили левый (водительский) дворник. Обзорность резко улучшилась, а с ней и настроение.
— Так что? Что делать будешь? — мне принципиально было знать, что отец собирается делать.
— Сейчас заедем к Эн, — заберём мои вещи. Потом сразу поедем на вокзал: если получится купить билет, то уеду сегодня.
— А если на поезд билета не будет, ты, как Остап Бендер, попытаешься купить самолёт с экипажем?
— Ха-ха-ха, точно, — кину пачку денег!.. — папа засмеялся.
Я тоже засмеялся.
Мы прибыли к Эн в одиннадцать часов дня. Сколько по времени ехали от деревни до города, столько же простояли в пробке от въезда в город до дома Эн. Мать Эн стала склонять нас с папиком к принятию пищи. Мы отказались.
Мы погрузились в машину как раз в тот момент, когда исчезли бы все тени, если бы не было туч. Я завёл мотор и спросил:
— Покажи деньги. Я хочу подержать все эти миллионы в руках или даже в сумке, чтобы сумка привыкала к деньгам… Дай посмотреть, потрогать! — я порядком возбудился. Сколько, кстати?
— Три.
— Так надо же шесть! — я выпучил глаза, не врубившись в задачу по арифметике.
— Неа, Команданте попросил три миллиона, то есть сто тысяч долларов, — папа что-то соображал в уме.
— Так ты же мне сказал, что Команданте зарядил две сотни! Ты ещё сокрушался, что мол так дорого с фронтового товарища, вы кровь проливали в Волгограде в конце семидесятых и всё такое!..
— Правда? Я тебе сказал, что нужно двести? — в его голосе слышался смех.
— Ну да! — воскликнул я, чувствуя лукавство.
— Странно… И Диме я сказал: двести… Наверное, ошибся, — папа почти смеялся.
До меня, наконец, дошёл смысл
