придет сам, за ним приедут его богатые буратины из нефтянки. Готовьтесь к беседе.
Возвращаясь в номер, я двинулся в обход домов. Небо пряталось за овечьим занавесом, и только над Субазио тучи кое-где приподнимались, так что театральные лучи холодного солнца освещали зеленые уступы, точно сцену божественной пьесы – без героев, без действия, без единого звука.
Сильверман спал до трех часов пополудни, потом уехал в Перуджу, не сказав никому ни слова. Тем временем пришло очередное письмо от Артемия Тархова, посвященное Трусодерзу. Это было тридцать четвертое или тридцать пятое письмо о Трусодерзе, который прежде назывался «Бояк-смеляк». Поначалу меня удивляло, почему нужно вести столь долгую переписку о таком сомнительном предмете. Мое удивление увяло на пятом письме, злоба – на девятом, а после двенадцатого я ощутил холодный интерес исследователя, который пытается вычислить период полураспада какого-нибудь инертного газа. Если, конечно, у инертных газов есть период полураспада. Если же такого периода нет, то это еще больше напоминает тридцать пятое письмо про Трусодерза, он же Бояк-смеляк.
Артемий Тархов, человек лет двадцати пяти, работал у Крэма кем-то вроде архивариуса. Крэм ежедневно разговаривал с ним по телефону по три-четыре часа, Артемий стенографировал разговоры и собирал из них архив. Это был бледный, робкий, всегда немного растерянный юноша, страшно боявшийся любых разговоров. Удивительно, что именно разговоры составляли предмет его работы. Возможно, тем самым профессор пытался отучить Артемия от страха.
Крэм был неотступным личным богом Артемия Тархова – заступником, подателем благ, грозным судией, скорым на расправу. Он платил Артемию мизерную зарплату, но не заставлял ездить на службу, порой на неделю забывая об Артемиевом существовании и почти никогда не проверяя результаты его работы. При этом Артемий всегда был на подозрении: проверять Тархова Крэм не собирался, но заведомо был уверен, что его обманывают.
У Артемия лицо широкое, простодушное, он может неделями ходить непричесанный, в одной и той же кофте, в одних и тех же разбитых ботинках. Его дыхание затруднено волнением – а волнуется он всякий раз, как приходится с кем-то заговорить. Слова сплющиваются в гортани, он не может их вытолкнуть, и пробка из слов не дает ему дышать. Когда Артемий Тархов спокоен, он похож на слабоумного, глаза сонные, рот приоткрыт. Однако у него острый ум, он чрезвычайно начитан, а по части богословия и поэзии может по праву считаться одним из лучших знатоков наших дней.
Он едва переносит свою работу – потому что никогда не может толком понять, чего от него хотят, – и панически боится ее потерять. За годы, проведенные с Вадимом Марковичем, он уверил себя, что никто другой не станет его терпеть, а потому мирится и с крошечной зарплатой, и с раздражением начальника, и с невнятными заданиями. От страха лишиться работы Артемий перестает соображать и потому делает все из рук вон плохо, хотя и старается.
Именно в этих непроходимых зарослях противоречий родился Трусодерз, он же Бояк-смеляк. Если бы я услышал словосочетание «бояк-смеляк» три месяца назад, то просто посмеялся бы. Теперь мне не до смеха. Вадим Маркович вывел теорию о том, что крайние состояния человека взаимосвязаны и взаимообусловлены. Гневаясь, человек оказывается заперт внутри гнева, точно в тюремной камере, и ему в голову не приходит, что вскоре он успокоится, станет мягким, благостным, не обращая внимания на то, что прежде его вывело бы из себя. Гнев и благодушие – две точки на американских горках. Поскольку они друг от друга максимально отдалены, как бывают отдалены противоположности, из одной точки не разглядеть другую. Но если помнить о свойствах аттракциона, можно предвидеть, что одно состояние обязательно сменится другим.
Когда тебя начинает одолевать раздражение или тоска, ты должен вспомнить: в какой-то момент тебя непременно вынесет к противоположному полюсу. По мысли профессора Крэма, такое знание и воспоминание помогает спасаться от чрезмерных переживаний одной крайности и от блаженной безоружности другой. Каждый такой аттракцион нужно было описать, составить к нему инструкцию и вручить будущему гостю-пациенту руководство по управлению собственными привычками.
Бояк-смеляк – первое, за что взялись Вадим Маркович с Артемием. Они беседовали по телефону, Артемий стенографировал, а потом посылал заготовку мне. От меня требовалось придать заготовке стройный, краткий и логичный вид, чтобы инструкцией легко было пользоваться. Казалось бы, что тут сложного?
С первого же письма началось нечто удивительное. Я заменял или удалял какое-нибудь слово, Артемий потихоньку возвращал его на место. На вопрос, зачем он превращает чистовик обратно в черновик, Артемий писал длиннейшие послания, доказывая, как важно для Вадима Марковича каждое удаленное мной слово. Менять порядок слов было таким же святотатством. Наконец я поинтересовался, зачем он вообще присылает для исправления тексты, если в них ничего нельзя исправлять. В ответ прилетело письмо учтивое, украшенное цитатами и реверансами, где Артемий Тархов напоминал: отправлять мне тексты для редактуры велел Вадим Маркович, и он, Артемий, дисциплинированно выполняет задание своего руководителя.
Разумеется, я спросил у профессора, что происходит и как с этим обходиться. Вадим Маркович ругнулся, сказал, что Артемий все напутал, и обещал с ним поговорить. В результате этого разговора Бояк-смеляк превратился в Трусодерза, слова потеснились и уступили место другим. Но дело не сдвинулось с места, потому что за долгое время профессор забыл первоначальную версию и принялся ругать Артемия за самовольство.
Дни шли за днями, письма летели в обоих направлениях стаями перепуганных птиц, а парк Эмоциональных аттракционов пустовал, зарастая сорняками бесконечных черновиков. Однако в отчаяние меня приводило не это. Хуже было то, что так в Эмпатико делались все дела без исключения.
4
Сильверман вернулся поздно вечером. Он был весел до безобразия, поднял на смех Таню, сказавшую, что он заставил всех поволноваться, демонстрировал забавные фотографии с монахами-францисканцами, рассказывал анекдоты. Мы с Варварой собрались откланяться и вернуться в коттедж, но Крэм вполголоса попросил меня остаться. Таня увела сына, Вадим затопил камин, и мы уселись в углу, глядя в огонь, пляшущий за каминным стеклом.
– Так что, Роман, вы думаете об Эмпатико? – не удержался наконец Крэм. – Ждет нас удача?
– Ничего не думаю. Место глухое, предложение непонятное, цены задраны. Чем заманивать управляющих будете? Горными видами?
– А как же топы? Как же «мыслить в красоте»?
– Да в топку топы, Вадим Маркович. За меньшие деньги компания выкупит этаж в пятизвездочном отеле в Сингапуре, с тренерами, парижским шеф-поваром, с приватными танцами и спецкатаниями по океану. Какой им смысл тащиться в вашу глушь?
К моему удивлению, Крэм довольно хихикал, полулежа на кожаном диване.
– Ну а вы сами? Хотели бы вы провести здесь тренинг? – спросил он.
Сильверман буркнул, что не знает, сейчас не до того, но видно было, что стрела попала в цель. Больше про Эмпатико Крэм не спрашивал, перевел разговор на каких-то Фидлера и Ряпочкина, ухвативших Сбербанк на тему тайм-менеджмента. Сильверман сказал, что Фидлеру
