стоять допоздна
одному против стаи теней.
И подан волшебный знак
тебе, тебе, но не мне.
Сердце мое, неси мою талую кровь
к лучшему месту под солнцем,
к лучшей мечте под дождем.
В нашей глуши,
кроме нас, ни души.
Сердце мое, не спеши.
Все здесь и так твое!
Время мчится со скоростью тьмы,
обгоняя и память, и свет.
Но кто там (кажется, мы)
впереди на тысячу лет?
И пока не настигла нас боль,
забери мою долю небес.
И больше дай тебе бог,
не мне, не мне, но тебе.
Отче нош
Я бы хотел, как в детстве,
зарыдать над бездомным котенком
и в воскресное утро воскреснуть,
чтоб обнять тех, кто любит меня.
Я бы хотел вместе с песней
пробежать по дороге звонкой,
чтоб найти на серебряных струнах
дивный отблеск былого огня.
Я бы хотел растаять
и разлить свое талое сердце
по твоим безымянным пустыням
мелодичным пасхальным дождем.
Я променял бы вечность
на улыбки, тюльпаны и свечи,
чтоб сиял на обочине ночи
освещенный для праздника дом.
И прошу за всех,
и за тех, кто там,
и за тех, кто здесь.
Ясный Отче наш,
хлеб насущный наш,
свет насущный наш,
смех насущный наш…
Даждь нам днесь.
Паук
Всегда при деле, молчалив и скромен,
я строю терем из горящих бревен.
Себе на радость в этот жаркий терем
я буду прятать краденых царевен.
Мои братья — кто в дури, кто в коме,
мой бизнес — охота на мух.
Я — редкое насекомое,
почти незнакомый науке паук.
Я сделан
из чужого тела,
но я не болен,
просто так устроен.
Всегда в засаде, вежлив, но упорен,
мычу не в стаде и молчу не в хоре.
Ведут все двери, речи и причины
в мой красный терем в центре паутины.
Ты бы видел
Ты бы видел, как ветер,
ветер жадной мечты, пришлый с дикого поля,
терпко пахнущий жизнью,
гонит стаю соцветий
по зыбучим пескам раскаленного полдня
к обмелевшему ливню. Ты бы видел, как солнце
выкупает весну из татарского неба.
Ты бы знал, чем оплачен
этот май, — ты бы понял,
как печаль высока, как несбыточна нежность.
Ты запел бы иначе.
Ты бы вдруг обнаружил
пепел над головой и огонь под ногами.
Ты сбежал бы из дома,
чтобы спрятаться лучше,
захлебнуться не здесь и не теми слезами.
И пропасть по-другому.
Приложение № 3
Фрагменты романа Натана Дубовицкого «Околоноля» [Gangsta fiction]. М.: Русский пионер. Спец, выпуск. Библиотека «Русского пионера», 2009
Стр. 7
«Очнулся он в отделении милиции.
— Вами убит человек, — заявила милиция.
— Я не убивал, — протрепетал Виктор Олегович.
— Да не вы убили, а вами убили, — внесла ясность милиция и отпустила Виктора Олеговича.
Но он не ушел. Поселившись в тюрьме, он вел себя тихо, давал показания с удовольствием. Особенно понравился ему следственный эксперимент, когда лимитчик, показывая, как все было, брал Виктора Олеговича, поднимал над собой и медленно опускал туда, где когда-то стоял ныне покойный студент.
После был суд, в ходе которого завернутые в полиэтилен студенческий нож, сломанный стул, сосредоточенный Виктор Олегович и разбитая пивная кружка фигурировали в качестве вещественных доказательств. Лимитчику дали восемь лет. Виктору Олеговичу пришлось расстаться с тюрьмой и уютной профессией вещдока.
Выйдя из зала суда, Виктор Олегович избежал возвращения в двухкомнатную деспотию московской прописки и поселился в неразборчивой роще за кольцевой дорогой.
Там он жил поначалу философом, но из-за стужи и скудости ягодного рациона постепенно одичал и стал совершать набеги на окрестности мясного пропитания ради. В самые угрюмые ночи длительных зим не брезговал и человечиной. Последствиями этого злоупотребления явились рога, клыки и обильная шерсть, а по некоторым сведениям, и хвост, которыми одарил Виктора Олеговича господь, по доброте своей заботясь о выживании всякой твари в несносном нашем климате».
Стр. 24
«Имена не пахли, не толкались, не чавкали. Бытовое оборудование жизни — плотное нагромождение жести, плоти, жилистое, жиром пузырящееся, железное на вкус, полуразмороженное мясо дикой москвы, которым питались его силы, из которого он был сделан, вернее, его повседневная поверхность, обыденная оболочка, — тщательно отслаивалось Егором от глубокой высоты мироздания, где в ослепительной бездне играли бесплотные, беспилотные, беспутные слова, свободные, сочетались, разбегались и сливались в чудесные иногда узоры.
<…>
Вкус его и его знания были странны, он очень скоро увидел сам, насколько одинок и начисто исключен из всех человечьих подмножеств. Удивительным образом то, что он считал собой, замкнуто было как бы в ореховой скорлупе, помещалось со всей своей необъятностью в этой скорлупе, скребло ее изнутри и не могло выбраться наружу. Снаружи разгуливали его тени, его куклы и представления, управляемые к тому же в большей степени зрителями, обитателями внешнего пространства, нежели им самим.
Про себя думал, что устроен наподобие аутиста, развернутого почти целиком внутрь, только имитирующего связь с абонентами за границей себя, говорящего с ними подставными голосами, подслушанными у них же, чтобы выудить в окружающей его со всех сторон бушующей москве книги, еду, одежду, деньги, секс, власть и прочие полезные вещи.
Уверен был, что божественный мейнстрим истинного знания довольно пустынен и малообитаем, что в его потоке люди попадаются редко, напротив, человечина гуще и наваристей как раз на обочинах божьего промысла, и граждане охотней теснятся в темной тине у загаженных берегов, держатся мелких мест, роятся где помутнее среди сплетен и суеверий, и калачом их не выманишь оттудова на середину, где свободно и спокойно течение белого света».
Стр. 44
«Зазвонил телефон благочестивым пасхальным рингтоном соловецких колоколов. Аппарат работал прямо в парной, сделанный на заказ, жаростойкий и влагонепроницаемый с автоохлаждающейся трубкой и клавиатурой.
— Але?
