Эрик припомнил тот вечер, когда Фроди волок его, уже почти лыка не вяжущего, в комнату, и покраснел еще сильнее, забившись в угол повозки. Альмод открыл один глаз – почти все время в дороге он дремал или делал вид, что дремлет; вовсе не таким он был, когда ехали в столицу, – и заявил, что готов держать пари: эти двое будут еще месяц ходить друг вокруг друга кругами, прежде чем хотя бы поцелуются. Теперь покраснела и Ингрид, а Фроди расхохотался еще сильнее. Эрик счел за лучшее прикусить язык и отсиживаться в углу повозки все оставшиеся дни. Это не особо помогло, остальные быстро все поняли и начали зубоскалить еще пуще.
Он никогда за словом в карман не лез, но Фроди, а командир и подавно были куда опытнее в таких перепалках и разбили его наголову. Впрочем, лучше уж подтрунивать друг над другом, чем всю дорогу молчать, глядя в разные стороны. Но, надо сказать, к концу пути Эрик почти начал понимать Ульвара, который, возвращаясь в ставку, первые дни почти ни с кем не разговаривал, даже в харчевне отсаживаясь подальше от остальных, а все свободное время проводил в собственной комнате – благо по праву командира не делил ее ни с кем. И когда повозка въехала в Солнечный, Эрик поначалу обрадовался.
Он любил Солнечный. Его восхищали строгие и чистые линии башни университета, которые первыми выросли над горизонтом, когда повозка приблизилась к городку. Издалека они казались зеленоватыми, но вблизи становилось заметно, что от подножия до шпиля стены увиты плющом, не оставившим на виду ни кусочка серого скучного камня. Эрику нравились разномастные амбары, сараи и прочие строения, теснившиеся вокруг башни. В них всегда можно было найти место, чтобы побыть одному, когда не хотелось никого видеть, или, наоборот, чтобы остаться с кем-то наедине и знать, что не потревожат. А еще, когда не получалось сбежать из башни, не привлекая ненужного внимания, в этом лабиринте было легко прятаться от сторожей – чтобы потом, прокравшись в спальню, притвориться, словно провел всю ночь в собственной постели.
Эрик только сейчас понял, что это было частью своего рода негласного договора между профессорами и школярами: одни делали вид, что не замечают шалостей, если они безобидны и безопасны, другие не выходили за границы… как правило. Был ведь парень, утонувший во время ледохода. Была та злая шутка, стоившая ему половины волос, а шутнику – свободы. А может, и жизни, подумалось ему внезапно. Открытого суда ведь так и не проводили. А случаются ли они вообще, или профессора предпочитают держать такие вещи в тайне, чтобы не порочить доброе имя университета? Наверное, Фроди мог бы ответить, но праздное любопытство не стоило того, чтобы вспоминать историю многолетней давности.
Стоила ли того школярская вольница? И многое ли изменилось бы, если бы, как в столице, секли за малейшую провинность? Ведь, по словам Кнуда, и там школяры точно так же сбегали с занятий, а их шалости далеко не всегда оставались безобидными. Ответа, пожалуй, не было, и Эрик малодушно порадовался, что ему не довелось и уже наверняка не доведется возиться с недорослями.
Народа в башне, казалось, стало меньше. На самом деле на смену разъехавшимся выпускникам пришли первогодки, но малыши сливались для Эрика в шумную и бестолковую толпу, в которой одного от другого не отличишь. Профессора, попавшиеся в коридорах, приветствовали подчеркнуто вежливо, старые приятели опасливо косились на его плащ и шагавшего рядом Альмода – Ингрид и Фроди остались на станции.
Эрика словно холодной водой окатило, когда парень, с которым восемь лет спали на соседних койках, обмениваясь секретами под страшные клятвы никогда и никому не рассказывать, в ответ на его радостный вопль – надо же, успел соскучиться! – вежливо поклонился, как и положено младшему перед старшим, и, при первом же удобном поводе свернув беседу, поспешил прочь. Эрик застыл, глядя ему вслед. Очнулся, только когда тронули за плечо. Отмер, встретившись взглядом с Альмодом. Тот усмехнулся. Не ехидно, вопреки обычному, а как-то очень невесело.
Они оба оказались здесь чужими. Может быть, так оно и надо – в конце концов, выросшие дети всегда покидают родительский дом. Но настроение все же испортилось, а при виде показного радушия Лейва, который принял их в своем кабинете, предложив кресла, и вовсе захотелось встать и уйти. Он предвкушал эту встречу и был рад снова видеть наставника, но раньше в голосе профессора не чувствовалось столько фальши. Или Эрик просто ее не замечал? Он от души порадовался, что начало разговора взял на себя Альмод.
– Вот, значит, как, – произнес профессор, выслушав его. – Не ожидал…
– В самом деле? – светским тоном поинтересовался чистильщик. – С вашими знаниями и опытом не ожидали, что орден не захочет упустить настолько полезное плетение?
– Не ожидал, что за ним явитесь именно вы. Вы оба должны понимать, что оно может спасти десятки жизней.
– Как сказать… Спасти десятки жизней – или уничтожить сотни, если переиначить его в боевое. Поэтому орден предъявляет на него право. – Альмод ухмыльнулся. – Держу пари, вы уже подготовили речь для осеннего съезда. Увы, прозвучать ей не суждено. Поторопились, случается. Мои соболезнования.
Очень хотелось просто исчезнуть, провалиться сквозь землю от стыда… Профессор всегда был добр к нему… обычно говорят, «как родной отец», но от отца Эрик не видел ничего, кроме ругани и оплеух, а родного и вовсе не знал. И то, как сейчас разговаривал Альмод с наставником… Так нельзя. Он уже открыл рот, чтобы вмешаться, но профессор успел первым.
– Я не узнаю вас. Тебя, Альмод. И тебя, Эрик. Неужели орден настолько меняет людей? Я помню умных и добрых мальчишек…
Альмод расхохотался так, что наставник вздрогнул:
– Один из этих мальчишек умер много лет назад, и не стоит тревожить его память. Что до мужчины, в которого вырос второй… Он действительно умен. Поэтому, собравшись играть на его искренней к вам привязанности и пробуждать чувство вины… – Чистильщик снова усмехнулся. – Вам следовало бы быть тоньше.
Почему так бывает? Недостойно ведет себя кто-то другой, а стыдно тебе самому? Эрик снова открыл рот, на сей раз для извинений, и опять наставник его опередил.
– Тогда и тебе стоит тоньше притворяться, будто заботишься о чьих-то там жизнях.
– Ну почему же? Я действительно никогда бы не хотел увидеть, как это плетение накинут на строй… пусть даже врагов.
Подопытные крысы под его действием превращались в иссохшие мумии за несколько секунд. Человеку, наверное, понадобится… Эрик против воли начал рассчитывать и тут же оборвал себя. Он тоже не хотел бы увидеть, как это плетение опускается на строй… Особенно если несколько одаренных будут действовать достаточно слаженно, чтобы накрыть приличную площадь.
– А еще оно уже спасло жизнь двух моих братьев по ордену… которых я очень ценю. И, возможно, уже не только двух. Поэтому я настаиваю – орден настаивает…
– Орден намерен прибрать его к рукам, – вежливо улыбнулся Лейв. – Чистильщики всегда многое себе позволяли, но вот так явиться и отобрать авторское плетение у его создателя…
Эрик на миг лишился дара речи.
