— Не может быть, чтобы это был тот самый пистолет! Просто не может быть! Таких совпадений просто не бывает!
— Каких совпадений?
— Так о чем они дальше говорили?
— А ты не догадываешься? Я не сразу ушла, только тогда, когда все поняла. Да, я была в гараже, была! Я сидела там и ревела! Они ужасные вещи говорили. О тебе и…
— Ну, все, все, хватит, Настя. Помолчи.
— Мне милиции это надо рассказать?
— Чего ты хочешь?
— Я хочу, чтобы все было, как раньше. Между мной и тобой.
— А ты знаешь, что у меня ничего нет кроме долгов? Огромных долгов, между прочим. А теперь, когда отец умер и надежд на наследство никаких… И что делать? Ты работать пойдешь? Или, быть может, я?
— Но есть же какой-то выход?
— Выход всегда есть. Я хочу жениться на Марусе.
— Да ты с ума сошел! Жениться на родной тетке!
— А если я не сын Георгия Эдуардовича Листова? Если у меня нашелся родной отец? После стольких лет, а? Как тебе?
— Что ты, Эдик?! Что ты?! Ты же так похож на деда!
— У меня есть подписанная папашей бумага. Он признает меня, Эдуарда Оболенского, законным сыном. Ну и маман не будет отрицать. Может, и поженю еще родителей. Шутка.
— Когда же ты успел? Ты и Маруся? А вдруг она не захочет за тебя замуж?
— А вот это не твои проблемы. Ты должна немного потерпеть, Настя. Совсем немного.
— Нет. Я все равно не хочу, чтобы ты женился на ком-то кроме меня. Нет. Я, конечно, буду молчать, но только пока ты со мной.
— Ладно, об этом после. В конце концов, что мне до этого пистолета? Я в отца не стрелял.
— Да? А тетя? Разве не из-за пистолета ее убили?
— А вот то, что ее убили, никто еще не доказал. Она была подавлена последнее время, сильно переживала, вот и отравилась.
— А почему тогда нет предсмертной записки? Почему?
— Ну, не все самоубийцы объясняют свое решение. Допустим, это было не в характере тети Нелли, — усмехнулся Эдик.
— Какой же ты.
— Иди к шоферу, Настя, он тебя утешит.
Она ушла. Эдик поморщился — снова неприятности. Нет больше отца, и тетя Нелли со своими разоблачениями не будет отныне путаться под ногами, но появились новые проблемы. А как там Маруся? Спит еще, или уже пишет с упоением свои странные картины?
Он набрал номер московской квартиры. Гудки, длинные гудки. Никто не подходит к телефону. Должно быть, спит. А если… Сердце провалилось в пустоту. Да там ли она еще? Нет, он положил в стакан достаточное количество снотворного. Всю ночь Машка не ложилась, писала картину, и сейчас она наверняка спит, как убитая, и проспит до завтрашнего утра, никак не меньше. А завтра надо ехать в Москву. Если не случится ничего чрезвычайного, завтра надо что-то решать с неудобной девицей. Хватит играть в кошки-мышки, надо привозить ее сюда, в этот особняк, и отдать под присмотр Валентины…
— Кому это ты звонишь?
— Егор? Опять подсматриваешь? Подслушиваешь? И давно это у тебя, братец?
— Не твое дело!
Егорушка обиженно посапывает, но взгляд у него злой. Кажется, что он готов защищаться. Эдик же продолжает доставать младшего брата:
— Это уже болезнь. Понимаю — у инфантильного мальчика детские забавы. Чует мое сердце, что ты немало часов провел у замочной скважины!
— Ну и что? Зато я все про всех знаю.
— Пойди наябедничай. Лучше ментам.
— Они плохие. Мама говорила, что в милиции работают одни взяточники. Они настоящих преступников все равно не сажают.
— Мама говорила! Эта фраза в ее репертуаре, верю. А ты правды хочешь?
— Хочу!
— Слушай, мне не до тебя. Иди погуляй. Погода чудная, луна светит. Как там у классиков? «И эта глупая луна на этом глупом небосводе». И ты. Два сапога — пара.
— «Как эта глупая луна». А тебе все равно не отвертеться.
— Уйми свое воображение.
И Эдуард Оболенский, презрительно хмыкнув, уходит в дом. Срочно надо выпить, день был такой тяжелый! События развиваются по нарастающей, тут уж ничего не поделаешь.
Ночью
В доме никто не спит. Майя беспокойно ворочается в постели. В коридоре слышны шаги. Кто это? Неужели к ней? Нет, мимо.
А меж тем Олимпиада Серафимовна заглядывает в комнатку к домработнице:
— А где Валя?
— Что?
— Ты одна, Ольга?
— Да. Одна.
Олимпиада Серафимовна осторожно присаживается на вторую кровать:
— Ну что, избавилась от бедняжки Нелли?
— Что… Что вы такое говорите?
— Избавилась. Столько лет терпела, терпела, и свела счеты, наконец. Мертвого-то чего уж ревновать. Я живого не ревновала.
— Вы не ревновали! А чего тогда приехали сюда, как только он умер?
— Посмотреть. Я, милочка, терпеливая. Я его, как художника, выпестовала, родила, можно сказать, Эдуарда Листова, таким, каким он впоследствии стал, а какая-то молодая дрянь подобрала и ни с чем меня оставила.
— Врете! Вы при разводе половину имущества получили!
— А ты считала? И какое оно тогда было, имущество? Квартира, да старая машина-развалюха? Да сын Георгий, вот и все имущество.
— Оттого вам и обидно. У богатого-то вы больше бы отсудили. Вы не Нелли Робертовна, та унижаться не стала. Что дал, то взяла. А вы… Дайте полежать, уйдите, Богом прошу.
— Ты у меня в доме. И я тебя как наняла, так и уволить могу.
— Не вы. Хозяин-то умер, теперь молодая хозяйка все будет решать.
— Ей еще с постели подняться надо для начала.
— Ничего, образуется. Все равно вам ничего не достанется. Теперь по завещанию — все ей, без всяких половин.
— А на то, милочка, есть суды. Я — мать. И внуки есть законные. А она — девчонка. И мать ее безграмотная женщина.
— Ха-ха! — неожиданно рассмеялась Ольга Сергеевна.
— Что такое?
— Вы еще не знаете, какой вас ждет сюрприз! Уж такой сюрприз!
— Какой сюрприз?
— Такой. Уйдите.
— Вон ты как заговорила…
Дверь в комнату приоткрылась.
— Можно? — заглянула Валя.
— Заходи, заходи, голубушка, — заворковала Олимпиада Серафимовна. — А я, собственно, к тебе. Уснуть никак не могу.
— Я вам сейчас таблеточку дам.
Олимпиада Серафимовна вздрогнула:
— Ох уж, как опасно стало в этом доме таблетки принимать! Может, лучше чайку? С медом, с травками.
