Она замужняя женщина. Но замужество всегда представлялось совсем не таким. Мечталось об ином.
Амели прильнула к дребезжащему стеклу, любуясь, как за оконцем мелькает городское предместье, сменяясь деревеньками, рощами, сочно зеленеющими молодой порослью полями. Но на сердце скребла тоска. Нужно решаться хоть на что-то: либо безоглядно бежать, либо вернуться и больше никогда не помышлять о свободе. Не бывает полумер. Но все потом. После. Как стемнеет.
День обещал быть солнечным и теплым. Синее небо — без единого облачка, солнце подбиралось к зениту. Мельница показалась на вершине поросшего цветущим шиповником холма в излучине Валоры. Сложенная из беленого камня, укрытая, будто щегольской шляпой, островерхой черепичной крышей. Неспешно вертелись нарядные, украшенные цветными флажками, лентами и искусственными цветами лопасти. В низине виднелись крестьянские дома.
Карета остановилась у одного из каменных амбаров. Нил слез с козел, открыл дверь и галантно предложил Амели руку. Улыбнулся:
— Вот и приехали.
Амели спустилась с подножки и тут же заслонила глаза рукой от слепящего солнца. Даже слезы проступили. Но одновременно стало так хорошо. Запах разнотравья, ласковый теплый ветер, гомон голосов. Как же она отвыкла от голосов, одичала…
Мельницу выкрасили к празднику, и строение почти светилось на солнце, ослепляло нарядной белизной. На пустыре уже ставили торговые палатки, но сегодня мало кто приехал торговать — все раздадут просто так во славу Неурской девы. И тому, кто не поскупится, обещано ее благословение.
Это бы тоже не помешало.
Нил оставил Амели у кареты, а сам пошел искать деревенского старосту, с которым накануне договаривались о месте. Вернулся очень скоро и указал на один из прилавков с навесом у самой мельницы:
— Вон твое место.
Амели с готовностью кивнула, нервно оправила чистый крахмальный фартук. Сердце часто билось, а во рту пересыхало от волнения. Она все еще не верила, что будет предлагать людям свою стряпню. Даже поймала себя на мысли, что готова была попросить Нила встать за прилавок вместо нее. Но так не пойдет. Это был ее труд, и она хотела честной оценки. И даже неудачу должна была принять достойно.
У Амели был лишь один вопрос:
— Здесь точно не знают, кто мы такие?
Нил пожал плечами:
— Тетка каждый год приезжает. Если бы знали — уж точно погнали.
Амели сосредоточенно кивнула и выпрямилась, будто принимала вызов. Нил лишь взял каурую пару под уздцы и подвел к прилавку. Выгрузил из кареты лотки на лавки у стены и повел лошадей за амбары, оставив Амели в одиночестве.
Она робко наблюдала, как раскладываются соседи. Справа расположился пекарь с румяными хлебами, слева — две шустрые щуплые старушки, сестры, одинаковые, как два башмака. Выставляли плетеные корзины с пирожками и беспрестанно тоненько хихикали. Прилавки располагались по краю пустыря полукругом, и почти за каждым уже кто-то копошился. Амели сосредоточенно вздохнула и принялась расстилать суконную скатерть, которую дала тетка Соремонда.
Народ собрался за символической границей, на расстоянии от прилавков. Блестящие жадные глаза уже высматривали желанные лакомства. И сложно было сказать, кто выглядел азартнее: старые или малые, женщины или мужчины. Все с жаром переговаривались, без стеснения тыкали пальцами. Наступил полдень, идеревенскому старосте оставалось только торжественно стукнуть в барабан и провозгласить наступление лета. Тогда и начнется праздник.
Амели с трудом могла устоять на месте. Бесконечно поправляла скатерть, собственный фартук. Снова и снова вытирала салфеткой чистые руки, ставшие влажными и ледяными от волнения. Совсем как тетка Соремонда. То и дело поправляла лотки, потому что казалось, что выставлены они недостаточно ровно. И все время боялась, что после долгожданного удара в барабан народ пойдет куда угодно, только не к ней. И Нил куда-то запропал. Было бы спокойнее, если бы он был рядом.
Староста запаздывал, чем вызывал всеобщее возмущение. Особенно негодовали мужчины. Впрочем, так лишь казалось, потому что их густые голоса перекрывали тонкие женские говорки.
Амели заметила, что старушки слева дружно тянули одинаковые острые носы в сторону ее прилавка. И ничуть не смутились, когда она повернулась. Улыбались, растянув тонкие губы нарисованными дугами:
— Хороши пирожные!
Амели улыбнулась:
— Спасибо. И у вас чудесные пирожки.
— И откуда ты такая?
Амели опустила голову:
— Из города.
Этих вопросов она опасалась больше всего. Но и обижать милых старушек молчанием совсем не хотелось. К счастью, их отвлек выкрик из толпы:
— Эй, мамаши Фарфале, с чем нынче ваши пирожки? — рыжий долговязый детина махал над головами серой шляпой.
Сестрицы рассмеялись, отвечали наперебой:
— С яблочками!
— С персиковым повидлом!
— С зеленым луком!
— С соленым гусем!
Рыжий вновь замахал шляпой:
— А там что? У красавицы рядом?
Сестрицы вновь рассмеялись, да так тонко, что казалось, будто придавили мышь, и та испустила самый пронзительный в своей жизни писк:
— А ты сам у хозяйки и спрашивай! Или только с нами такой смелый?
Детина, кажется, не решился. Шляпа опустилась и больше не маячила над головами.
— А я ее знаю! — вылетело из толпы чисто, пронзительно. Даже на мгновение показалось, что где-то укрылся ее муж.
Амели похолодела, порывисто подняла голову, пытаясь рассмотреть, кто это сказал. Но не различила. Внутри все застыло.
— Она из Шалона. Дочка Брикара, что квартирует у Седьмой площади. Та, которая за колдуна замуж пошла. Говорят, теперь и сама колдунья!
Амели забыла, как дышать. В ушах зазвенело. Она инстинктивно попятилась, и уперлась в каменную стену мельницы.
Даже бежать некуда.
Глава 40
Повисла такая удушающая плотная тишина, что перехватило дыхание. Сердце выдавало сбивчивый ритм и, казалось, вот-вот оборвется. Слышался лишь звон мошкары, роящейся в тени навеса, и беззаботные птичьи пересвисты.
Все смотрели на Амели. Кто-то осенял себя знаком спасения. Амели видела злые напуганные глаза и сейчас мечтала только о том, чтобы рухнуть замертво. Казалось, эта страшная минута длилась целую вечность. Мамаши Фарфале сжались у дальнего края своего прилавка, будто увидели демона Казара.
Наконец, толпа всколыхнулась, как водная гладь — шоковое оцепенение прошло. Но лучше бы люди молчали.
— Травить нас приехала! — раздался визгливый женский выкрик.
— Еще бы мужа с собой приволокла!
— А, может, и приволокла!
Толпа гудела, как растревоженный улей. С каждым выкриком люди смелели. Магия толпы, ощущение коллективной мощи. Они были штормовой волной, собранной из множества крошечных капель, которая была способна сносить все на своем пути. Люди совсем так же ведут себя, когда казнят на Седьмой площади. Особенно страшного преступника. Когда понимают, что он один, и ничего не может. Как стая собак. Боятся, поджимают хвосты, но все равно скалятся и нападают.
Слезы потекли сами собой. Просто
