запинки прочитывали «намёк» на соперничество Панина и Румянцева. Денис Иванович Фонвизин был самым талантливым среди верных и самым верным среди талантливых сотрудников Никиты Панина. «Сын случайного отца» — это, конечно, про Румянцева сказано. Ведь его отец был «в случае», считался фаворитом, любимцем тогдашней императрицы и первоначальным продвижениям беспутный молодой Румянцев обязан этому «случаю». Ну, а дальше Фонвизин лукавит, а точнее — смотрит со своей кочки зрения.
Панин позволил себе прогневиться и вскоре заслужил репутацию «персонального оскорбителя» Екатерины. Сказался больным, вытребовал отставку. Словом, на одного конкурента и на одного способного генерала в русской армии стало меньше. Вдали от столичных паркетов Румянцев сумел опрокинуть панинскую партию — разумеется, не в одиночку. Разумеется, в этом ему невольно помогали могущественные Орловы. Но на ратном поле он самолично доказал своё превосходство. Недругам рты не заткнёшь, они по-прежнему говорили о фортуне, которая сопутствовала Румянцевым — выдвиженцам Петра и Елизаветы. Кагул превратил недругов в посмешище. А с Паниным Румянцев милостиво продолжил дружескую переписку и после его отставки.
Главное — после кампании 1770 года боевой дух турок иссяк. О широком наступлении они более не задумывались. Великий визирь Халил-бей сделал ставку — и проиграл. За свои поражения он вполне мог бы поплатиться головой. Но султан из уважения к семейству визиря ограничился отставкой и ссылкой — даже в Оттоманской Порте единовластие не было абсолютным, султану приходилось считаться с влиятельными и родовитыми семействами. Позже Халил-бей дорвется до хлебных административных должностей в разных областях империи, а к военным делам не вернётся. Его любовь к расточительному образу жизни превратит бывшего визиря в первого должника империи… Но он будет считать себя счастливчиком: как-никак, спасся и от Румянцева, и от султана… Русский урок Халил-бей не забудет никогда. За несколько часов русский дворянин излечил его от самонадеянности. Но Турция велика, нашлись и новые искатели счастья.
…22 декабря 1821 года Пушкин, пребывавший в бессарабской ссылке, проехал вдоль поля Кагульской битвы. Возможно, тогда в его мыслях родились строки, записанные в следующем году:
Чугун кагульский, ты священ.
Для русского, для друга славы —
Ты средь торжественных знамен
Упал горящий и кровавый,
Героев севера губя…
Но и современники Румянцева поторопились воспеть кагульскую победу. Одной из наиболее заметных была звучная ода М. Н. Муравьёва:
Собрав вождей, визирь вещает
Вождям, пришедшим в сень его,
Речет — и льсти не ощущает
У стен и сердца своего.
«Доколе солнце не восстанет, —
Речет, — под сим мечом увянет
И не спасется росс ничем!»
Исполн кичения, ругался,
На многу силу полагался,
Уснув в безумии с мечем.
Но солнце мрак не одолело
И не сиял еще восток,
А росско воинство гремело
И полился кровавый ток.
Румянцев рек: и только стали —
Уже срацины смерть сретали
На ложах, где вкушали сон;
Пустились долом янычары,
Но вопль и тщетны их удары
Предвозвещали их урон.
Пространную оду посвятил Кагульской победе и Иван Хемницер — друг Державина, прославившийся в большей степени как баснописец. В честь Румянцева он сменил язвительный жанр на трубы:
О день, геройством освященный!
О беспримерный день в веках!
День, славою неизреченный!
Величественный день в делах!
Который показать вселенной
Триумф каков сей несравненный,
Поднесь, как чудо, сохранил;
Дабы героям предоставить
Российским, коих бы прославить
Премудрость, мужество и сил.
Так битва осталась не только в учебниках истории и военной науки, но и в хрестоматии русской героики. Иногда это важнее. Просветители вообще относились к Румянцеву восторженно, Денис Фонвизин в их ряду — редкое печальное исключение. Беспутная юность полководца исчезла в тумане лет — и перед восхищёнными литераторами явился победитель мудрый и великодушный, остроумный и несгибаемый. Особенное уважение снискал вольнолюбивый характер Румянцева, который не суетился перед фаворитами императрицы, хотя никогда не становился фрондёром. Словом, вёл себя с подлинным достоинством. Старый приятель по кадетскому корпусу, помнивший Румянцева шалопаем, не откликнулся на кагульскую победу, а позже объяснил своё молчание с тёплой иронией:
Румянцов! Я тебя хвалити хоть стремлюся,
Однако не хвалю, да только лишь дивлюся.
Ты знаешь, не скажу я лести ни о ком,
От самой юности я был тебе знаком,
Но ты отечество толико прославляешь,
Что мя в безмолвии, восхитив, оставляешь.
Не я — Европа вся хвалу тебе плетет.
Молчу, но не молчит Европа и весь свет.
Конечно, это Сумароков — самый популярный и влиятельный из тогдашних русских литераторов. Румянцев почитывал его оды и песни не без удовольствия.
И Василий Петров — в скором будущем преданный сотрудник Потёмкина, приближенный к престолу — исправно воспевал Румянцева:
В груди ведуща их героя
Геройства россы черпля дух,
Несут сомкнута ужас строя,
Стеной палящей движась вдруг;
Горами трудностей преяты,
Воспять не обращают пяты;
Ни чел, ни персей не щадят,
Смертьми дождимы, смерть дождят;
Сквозь вражьи проломясь засады,
Их топчут, как скудель, преграды.
Ни крепки и на брань рожденные чресла,
Ни тела страшный рост, ни множество числа,
Ни изощренный меч как бритва,
Ни в Мекку теплая молитва —
Не может их спасти.
Писал он высокопарно и витиевато, зато основательно: как будто симфонию создавал. И, если уж пел о Румянцеве, не жалел строф.
И всё-таки куда ярче просвещённых поэтов показали себя безымянные народные таланты. Песни о Румянцеве звучали и в армии, и в сёлах, куда иногда всё-таки возвращались бывалые солдаты. Искренние, невымученные строки:
Ах ты поле, поле чистое,
Ты чисто поле бугжацкое,
Уж когда мы изойдем тебя,
Все бугры твои перевалимся?
Как давно пора сойтитися
Что со той ордой неверною,
Что со той силою турецкою,
Нам исполнить волю царскую,
Нашей мудрой государыни.
Что не облаки подымалися,
Не грозны тучи соходилися,
Собирались тмы неверных враг,
Что острили мечи черные,
Мечи черные, булатные.
И хвалилися, наехавши,
Не срубити, но отрезати
Буйны головы солдатские.
Не громка труба воскликнула,
