Конец восьмидесятых знаменует новый виток истории: создание Третьей республики опять воспринимается как триумф интеллигенции в союзе с рабочими «Солидарности». Опять интеллигенты на ведущих постах – от премьер-министра, основателя клуба католической интеллигенции Тадеуша Мазовецкого до сенатора кинорежиссера Анджея Вайды. И опять логическим следствием «нормальности» общественной жизни становится «демонстративный отказ от интеллигентской этики и переход к прагматизму». Прощание с ней – прощание с историей исключительности. Польская интеллигенция продолжает существовать как часть национального культурного наследия, но не как активный игрок в общественно-политической жизни. «Срок жизни так называемой интеллигенции тем длиннее, чем дольше продолжают существовать деформации общественного устройства», – пишет пресса. Вот как, к примеру, у восточных соседей.
Петербургская монархия не желала признавать посредников и делиться властью. Верная с XVIII века своей стратегии воспитания «нового рода людей» под жестким контролем государства, она и в XIX не оставляла попыток создать удобный для себя средний класс и лояльное образованное общество. Отсюда любовь власти от Петра I до обер-прокурора Победоносцева к прикладному, практическому знанию. Если граф С. С. Уваров грезит об альтернативной интеллигенции, то это космополитическая просвещенная аристократическая элита, благодаря которой существует европейская цивилизация и новая преображенная Россия. «Боги разума» (dieux de l’ intelligence) имеют местожительством просвещенное государство», – подчеркивал он, встречая (1829) в Петербурге путешествовавшего по России Александра фон Гумбольдта. Когда же появилась реальная историческая интеллигенция, предъявив свои притязания на представительство народа и общества, власть стала игнорировать непредсказуемую «прослойку», прибегая к риторике «народного самодержавия» и обращаясь напрямую к массам: «Я царь крестьян», – любил, как известно, говорить о себе Александр III.
Отсутствие политической власти интеллигенция с лихвой компенсирует властью символической, выигрывая в борьбе за умы и души подданных. Здесь государство с конца XIX века уходит в глухую оборону. Диктатура общественного мнения в России исключала сотрудничество с государством с такой же категоричностью, как в Польше сотрудничество с «заборцами». В отличие от немецких мандаринов, для русских либеральных профессоров (а нелиберальных зашикивали) термин «чиновник» звучал оскорблением – хотя от государственного жалованья никто добровольно не отказывался. «Прогрессивность» по умолчанию предполагала оппозиционность государству, и компромиссы в этом отношении пресекались жестко. Достаточно вспомнить обструкцию, которую устраивали студенты лояльным к власти преподавателям в – государственных – высших учебных заведениях империи. Не то что поддержка власти, даже «открытое исповедание политической умеренности, – писал только что высланный из Петрограда новой властью Семен Франк (1923), – требовало такого гражданского мужества, которое мало у кого находилось».
1905 год впервые продемонстрировал, как быстро власть над умами может претвориться в политическую. Добившись практически монополии на роль властителей дум и обеспечив в лице третьего элемента земства властные полномочия на местах, интеллигенция в новых политических условиях стала претендовать на большее. Триумф первых выборов в парламент и, несмотря на все ограничения, реальное влияние интеллигентского лобби в Думе готовили основу для новых славных дел.
Существование временно-правительственной России февраля – октября 1917 года настолько кратко и эфемерно в условиях распадавшейся империи и мировой войны, что судить, стала ли она воплощенным наконец идеалом «другой», интеллигентской России, сложно. Проще определить итоги негативные. 1905 год, несмотря на все разочарования, оставил иллюзию возможности «общего дела» под водительством интеллигенции и создал влиятельные политические силы, которые такое водительство воплощали – прежде всего это партия конституционных демократов (кадетов). В 1917 году с исчезновением общего врага исчезла и иллюзия «всенародного» общего дела. А с ней власть властителей дум. Даже с учетом очевидного давления большевиков менее 5% у кадетской партии на выборах в Учредительное собрание в ноябре 1917 года все-таки остаются бесславным результатом, не обещавшим «профессорский парламент» в духе немецкого 1848 года или хотя бы нашей Первой думы 1906 года. На фоне радикализации имперского общества и распадения его на классы и нации бессилие и вакуум государства в 1917 году стали очевидны всем и приписывались так или иначе «интеллигентной» власти, которую потом «подобрали» большевики. Этот хаос надолго впечатался в наше историческое сознание: «Когда будете делать политику, дети, / Не забудьте сказочку об этом кадете».
Осознав глубину пропасти, в которую прорыв к власти либеральной интеллигенции вверг страну, даже симпатизанты поминали опыт ее политической активности незлым тихим словом про то, что прекрасными намерениями вымощена дорога в ад. К бывшим земским врачам и присяжным поверенным надолго прилипли эпитеты «прекраснодушных», «хныкающих» и так далее, с которыми остаткам интеллигенции предстояло жить в Советской России. И тем, кто выживет, – читать про себя в первом томе (Москва, ОГИЗ, 1935) Толкового словаря под редакцией быв. приват-доцента быв. Императорского Московского университета Дмитрия Николаевича Ушакова: «Интеллигент – человек, социальное поведение которого характеризуется безволием, колебаниями, сомнениями (презр.)». «Ешь, негодяй! – в отчаянии кричит Варвара из „Золотого теленка“, тыча бутербродом. – „Интеллигент!“»
«Презр.» исчезло с реабилитацией интеллигенции вместе с офицерами или министрами, да. Но исчезло ценой того, что в советском бинарном делении общества новая интеллигенция на фоне масс laboratores (трудящихся) приравнивалась к служАщим, и про «свободное парение» и «свободные профессии» можно было забыть.
А с другой стороны… С другой стороны, нелишне будет вспомнить лестный отзыв полковника Роббинса, руководителя миссии американского Красного Креста, о сменившем Временное правительство Совнаркоме: «Если основываться на количестве книг, написанных его членами, и языков, которыми они владели, по своей культуре и образованности он выше любого кабинета министров в мире». Радикальный материализм и сциентизм большевиков вполне включал их в список наследников интеллигенции XIX века. В их известный план монументальной пропаганды кроме «пламенных революционеров» входил, к примеру, и (прижизненный) бюст Вильгельма Рентгена. В этих лучах большевистский переворот выглядит скорее как победа одной группы интеллигенции над другой. Победили потому, что у большевиков изначально ставилось во главу угла их программы завоевание власти не умственной, но реальной. Завоевание «горсткой» профессиональных революционеров-интеллигентов, которые транслируют свои идеи в низы. Это главное ноу-хау Ленина в сравнении с массовыми социал-демократическими партиями Запада. Но это и наследство ранней эпохи русской интеллигенции, идущее еще от Герцена («велико число или мало – это ничего не меняет») и от людей дела типа Петра Ткачева, для которого приоритетом был захват власти и установление диктатуры «революционного меньшинства». Пока и победителей, и побежденных в свою очередь не ликвидировали менее образованные, зато более изощренные в борьбе за власть соратники.
