Книга Счастье по наследству - Ирма Грушевицкая

— Вот и хорошо. Рекорд скорости на этот раз не ставь, но всё же поторопись с душем.

— М-могу и так, — зачем-то говорю я, подразумевая, что душ можно принять и позже.

— Если тебе так удобно, пожалуйста. Но лучше я скажу это прямо сейчас, чем ты сама обнаружишь, когда мы будем есть. Малыш, у тебя в волосах детская блевотина.

— О, боже!

— Я-то переживу…

— О, господи, Марк! — я отскакиваю в сторону, когда он подходит ко мне и протягивает руку к моим волосам, в которых и правда виднеются какие-то комки. — Не надо. Не трогай!

— Даже не думал. Прости, но это гадость.

— Ещё бы!

— Просто отдай мне одежду и иди в душ, Эмми. И возьми там один из халатов.

На вытянутых руках я протягиваю Марку куртку и кофту и снова делаю шаг назад. Представляю, как от меня пахнет.

— Ты очень красивая, когда смущаешься, знаешь?

— Нет, не знаю, — говорю я и тут же начинаю об этом жалеть.

Марк тихо смеётся и качает головой, словно тоже не верит, что я могла это сказать.

Он направляется к выходу и останавливается в дверях, чтобы сказать всего одну фразу:

— И когда не смущаешься — тоже.

Я дёргаюсь, будто в меня швырнули той же одеждой, и непростительно долго смотрю на закрывшуюся за ним дверь. Возможно, прошёл год, возможно, всего минута, но я отмираю и бегу в ванную.

Под душем мне приходится то и дело подстёгивать себя из-за глупой улыбки и кататонии, в которую я всякий раз впадаю, когда вспоминаю последнюю фразу Марка.

Пояс халата оборачивается вокруг меня два раза. И это при том, что я вроде бы поправилась. Напольное зеркало в ванной громко заявляет, что это не так. Я действительно очень худая. Да ещё и день без еды — он, словно катализатор, делает мой вид и вовсе изнурённым.

Что он там во мне нашёл красивого, не понимаю.

Выйдя из ванной, я первым дело проверяю Лекса. Он перевернулся на спину и раскрылся. Волосики прилипли ко лбу, но температуры точно нет. Под покрывалом и правда жарко, поэтому я очень осторожно снимаю его с кровати, откидываю невесомое одеяло и перекатываю сына на другую её половину. Простыни и подушки прохладные, и Лекс удовлетворённо кряхтит, прежде чем снова погрузиться в глубокий сон.

Мой котенька. Чем же тебя завтра кормить?

Пока ищу Марка, я мысленно провожу ревизию холодильника. Полезное и лёгкое. Лёгкое и полезное. Бульон, овощи, гренки. Что-то найдётся. Главное — завтра с утра попасть домой. Придётся пожертвовать задней дверью на кухне, выбить стекло.

Я едва не спотыкаюсь, на полушаге замерев посреди тёмной гостиной, словно кто-то наслал на меня заклятие «остолбеней». А ведь так и следовало поступить: разбить стекло на кухне, просунуть руку, повернуть защёлку изнутри. Делов-то! Да, в ближайшие дни о том, чтобы найти стекольщика, можно было бы и не мечтать, но это всяко лучше, чем тащить больного ребёнка в незнакомый дом. К незнакомому человеку.

Ладно, Марк не совсем незнакомый, но всё же! Это верх идиотизма, Эмма!

Стыд за собственную глупость захлёстывает с такой силой, что только появление со стороны освещённой кухни Марка спасает меня от того, чтобы не кинуться в спальню и не начать собираться домой.

— Ты почему стоишь в темноте? Заблудилась?

Я не сразу соображаю, о чём он спрашивает. Мне так стыдно, так отчаянно не хочется признаваться в собственной глупости, что я не могу произнести ни слова. Мне становится жалко Лекса за всё, что ему пришлось пережить в этот день, себя — за то же самое, близких — за волнение, которое я им причинила, самого Марка, который, пусть и невольно, оказался втянут в мои проблемы. И снова себя. И вообще — это же Рождество, а у меня внутри никакого ощущения блаженного покоя. (отсылка к словам «Sleep in heavenly peace» из песни «Silent night» — прим. автора). Наоборот, я чувствую, что только что всё испорчу, если признаюсь в своём упущении, но врождённая честность открывает мой рот, и слова вылетают из него со скоростью сверхзвукового самолёта:

— Прости меня, пожалуйста. Я так сглупила! Можно было попасть через заднюю дверь, разбить окно на кухне. Это несложно, на первое время я бы нашла, чем его закрыть. Слесаря сейчас не найдёшь, да и соседи в отъезде, но всё равно это лучше, чем…

Марк медленно подходит ко мне. Он уже без пиджака. Его белая рубашка — яркое пятно в темноте — притягивает взгляд, и я сосредотачиваюсь на середине груди, бормоча оправдания, потому что его лицо скрыто тенями. А даже если бы и не было скрыто, вряд ли у меня хватило духу в него заглянуть.

Он останавливается так близко, что я отчётливо вижу не только горошины запонок, на которые застёгивается рубашка, но и традиционные для модели под смокинг мелкие складки.

— Лучше, чем что?

Красноречие покидает меня в ту же секунду, как я слышу этот тихий и спокойный голос.

Лучше, чем беспокоить тебя, говорит мой внутренний голос, и он же замечает, что это уже не первый раз, когда я обращаюсь к Марку на «ты».

Но вслух я ничего не говорю, а продолжаю таращиться на чёрные запонки рубашки. Оникс — вспоминаю я название камня, из которого они сделаны. Наверняка из него. Не из пластика же. И не из обсидиана. Это вулканическое стекло, а не камень.

— Отвечай, Эмма.

Я вскидываю голову и упираюсь взглядом в обсидиан.

Оникс. Чёрную магму.

Во что-то тёмное и опасное. Будоражащее.

Вытягивающее правду и являющее на свет тайные желания.

Мыслей — ноль. Мыслей, где эти мысли взять — ноль и ноль десятых. Впрочем, одна есть — ни в коем случае не опускать взгляд на плотно сжатые твёрдые губы, чтобы не выдать, как отчаянно мне хочется, чтобы…

И всё же мне приходится это сделать, потому что я, скорее, читаю по губам, чем слышу следующие слова Марка:

— Если ты не хочешь быть со мной, я немедленно вызову для вас машину.

Уже второй раз за вечер он так поступает: говорит вещи, которые мой воспалённый мозг трактует не совсем однозначно.

«Быть со мной». Что это значит — «быть со мной»? Быть здесь и сейчас или быть вообще? Отмечать вместе это Рождество или все Рождества этой жизни. Уточнить бы, да только нет такой силы во все обитаемой вселенной, что заставит меня сделать это.

Но есть и другая сила, подобно молоту Тора доступная лишь избранным, которая тянет меня к этому мужчине, несмотря на кучу всевозможных «но» и сонм невероятных допущений. Эта сила не позволяет мне отвести глаз от глаз Марка, и я уже открываю рот, чтобы сказать, что я хочу — что бы то ни было хочу, какая, в сущности, разница, что хотеть! — как он делает то, на что у меня не хватило смелости: опускает взгляд на мои губы.

От неожиданности я издаю лёгкий вздох, и моя грудь под халатом приподнимается. Это происходит непроизвольно, но я вижу себя как будто со стороны: жемчужно-серый хлопковый кокон с белоснежным полотенцем на голове, скрывающим влажные после душа волосы. Я босиком, потому что в доме тепло, а надевать на голые ноги кроссовки, в которых проходила весь день, мне и в голову не пришло. Как и одежду, вернее, пижамные штаны, потому что они у меня вместо белья — кто же спит в пижаме и белье? Вот и получается, что Марк смотрит на мои губы, а я думаю лишь о том, что под халатом у меня ничего нет. И мне кажется, он об этом догадывается, потому что его взгляд всё ещё на моих губах и, похоже, не собирается оттуда двигаться.