Я же пытался? Пытался. Она сама не захотела…
***
Девчат, чтобы вы понимали, насколько я вам благодарна вам. Без вас, без вашей поддержки, без активных комментариев здесь, в телеграмме, эта история бы не состоялась. Спасибо вам большое) Люблю вас.
Завтра продолжим)
Эпилог
— Ася, привет, ты на обед-то собираешься? — я мотаю головой, продолжая прописывать таблицу по гражданским законам. Пока вдруг тетрадь просто не исчезает с моего стола. Поднимаю голову и смотрю на Любу, которая складывает руки на груди, всем своим видом выдавая непокорность и возмущение. Это наша староста. Надоедливая и правильная. Но дико упертая, если ей что-то надо.
— Ты решила стать моим диетологом?
— Вообще я хочу стать твоей подругой, но ты упорно меня игнорируешь.
— Тебе просто надо, чтобы я сделала для праздника журавликов из бумаги? — смеюсь, но все же собираюсь. Ей просто невозможно отказать. Она такой сгусток энергии и света, что к нему невольно тянешься, как мотылек на свет. И даже самые отъявленные ленивцы и прохиндеи нашей группы демонстрируют бурную деятельность, иначе она их просто сожрет.
— Любая дружба — это социальный контракт. Я слежу за твоим питанием, чтобы какой-нибудь мажор не занял бюджетное место после твоей смерти, а ты делаешь мне журавликов к празднику.
— Это… благородно.
— А то. Пошли. А то все белковые пирожные разберут.
— Ольховская, хочешь я тебя белковыми пирожными обеспечу?
Люба закатывает глаза, шагает вперед. Вернее, сначала ее грудь, потом уже ее задранный нос. В общем, все, чтобы продемонстрировать Максу Распутину, насколько его пошлые шутки ее не задевают.
Я только успеваю передвигать ноги, чтобы за ней успеть. Это все меня смешит дико. Словно попала из триллера в некую студенческую комедию. Перелистнула страницу своей жизни и теперь просто отдыхаю. Мысленно. Морально. Физически. Учусь, помогаю Любе в ее бурной студенческой деятельности, наблюдаю за перипетиями ее отношений с двумя друзьями, да и просто старюсь жить настоящим. Прошлое… Оно часто врывается в меня обломками стекла, руша реальность, заставляя краски померкнуть, вспоминать, болеть, страдать от боли, что разрушает изнутри. Сначала казалось, что это пройдет. И проходит после разговоров с Иннесой, но потом все возвращается. Какой-то бесконечный водоворот боли, в которой вязну как в болоте, из которого порой достаю нос, чтобы глотнуть вот этой свежей незамутненной грязью студенческой реальности.
— Ась, ты берешь эту булочку? — Ремезов. Наш с Демьяном одноклассник. Его лучший друг. В прошлом. Все в прошлом. Словно из другого века. Я была удивлена его появлению именно в моем вузе. Люба рассказала, что он ездил заграницу, но что-то там не срослось, и он перевелся на второй курс к нам. — Просто она последняя, а я с повидлом люблю.
Он не знает про похищение. Когда он вернулся, слухи утихли, в новостях никто ничего не рассказывал, а Демьян ни с кем не общается, словно отрезав себя от нашей реальности.
— Бери, конечно.
— А хочешь пополам? Ты же тоже ее постоянно берешь?
Мне сложно общаться с ним нормально, учитывая, как он вел себя в школе. Но мне ли не знать, что порой даже садист связывает себе руки. Мне ли его судить? Вообще кого-то.
— Можно попросить вас разрезать? Пополам.
— Ася, сколько можно копаться? — орет Люба на всю столовую, а Распутин на нее.
— Что ты мне в ухо орешь, ебанутая?
— Ты определись уже, то ты хочешь, чтобы я поорала на тебе, то ты не хочешь, чтобы я орала.
Мы с Ремезовым переглядываемся и прыскаем со смеху.
Нам отдают булочку, я забираю свое блюдце.
— Как думаешь, к четвертому курсу они переспят? Между ними так и пылает.
— Ставлю на третий. Кстати, держи, — отдаю ему за половину булочки.
— Обижаешь. Я могу позволить себе купить булочку красивой девушке.
— Я какая угодно, но точно не красивая.
— Ну, и зря ты так думаешь.
— Что-то в школе ты пел другие серенады.
— Просто балкон был высоко и ты не слышала.
Не могу не рассмеяться.
— Надеюсь, твой оргазм, когда мы окажемся в постели, будет таким же красивым, как смех.
Меня как ледяной водой обливают. Из лужи. И почему я не заметила в глазах этот голодный блеск? Почему не уловила сигналы тела, и эта булочка… Точно, он же не ест их. Просто чертов предлог.
— Сделаем ставки, Ремезов. К какому курсу ты со мной переспишь?
— К третьему. Я нравлюсь тебе.
— Наверное, думаешь, что же нашел во мне Демьян, раз променял на такую сексуальную Милену?
— Хм, не без этого, но ты мне, правда, нравишься.
— А ты мне нет.
— Ладно, к третьему погорячился. Но я терпеливый. Как насчет пятого?
— Как насчет «никогда»? — отворачиваюсь от его наглой улыбки и иду к Любе, которая тут же закидывает меня вопросами. На все у меня один ответ. Закатанные глаза.
— Ну, ты серьезно? Он же симпатичный?
— Поверь, десять лет мне было достаточно, чтобы понять, что он не принц на белом коне.
— Но его можно использовать как раб силу. Научи его делать журавликов.
Я просто давлюсь соком и выплескиваю ей в лицо. Смеюсь, как ненормальная. Люба — это просто космос. Только она может использовать собственную привлекательность, грудь, глаза, чтобы просто заставить парней делать то, что ей нужно.
— Как раз хотела принять душ.
— Прости. Просто ты поразительна.
— Да, я знаю. Ну, что, запряжешь его? Там в актовый зал мебель привезли. Нужны сильные руки.
— Попроси его сама.
— Нет, нет, мужики готовы заниматься альтруизмом только ради той, на которую стоит. Ну, пожалуйста… Я тебя на сутки оставлю в покое. Будешь страдать в одиночестве целых двадцать четыре часа.
— Неделю, Люба. Мне нужна неделя. Тебя стало слишком много в моей жизни.
Люба делает вид, что обиделась.
— Да ты сама и двух дней не выдержишь без моего сияния.
Мы пожимаем руки, и я, доев чертову булочку, иду просить Ремезова об услуге. В этом есть своя прелесть, жить обычной жизнью, быть с обычными людьми, с теми, кто не знает, через что тебе пришлось пройти, и не смотрит на тебя, как на вечную жертву насилия. Лучше уж пусть смотрят, как на чудачку или как на объект вожделения. Это почти приятно.
После учебы я привычно жду Гришу, с которым мы вместе едем домой. На выходные я всегда уезжаю.
— Твой отец реально решил стать мэром города или дядя пошутил?
— Наверное отцу нужно куда — то девать энергию, которую он раньше вкладывал в мои наказания, — это все конечно смешно, если бы не было так странно. Я
