class="p1">— Шкильда, у меня сердце не на месте! Ты делаешь конце моей жизни! Я вечером сижу и у меня третий бутерброд не лезет в говэрло. Не понимаю тебя: цурэс, то есть, неприятности, колотится до тебе в двери, а ты сидишь и ждешь у моря погоды, как будто это пара пустяков. Твой ребёнок не имеет жизни через этого бандита, а ты себе не думаешь, ты себе живешь, как ночной сторож при чужом складе, как будто это не твоя беда.
— Вот здесь ты права, Виолочка! — я остановила машину возле ателье. — Если я уйду сейчас, то буду жить, как ночной сторож при чужом складе. Я не могу и не хочу никого напрягать. Более того, не хочу уходить сейчас, потому что не буду знать, что происходит в жизни Димы, которая связана с моей.
— Не только с твоей, шкильда! А ещё и с этой его никейвой, то есть, проституткой.
— В этом все и дело, Виолочка. Адель беременна. И пока не знаю: от Димы или нет?
— Ой, вэй! — Соломоновна схватилась за сердце. — Подожди, тогда я имею до тебя вопрос: а шо это меняет?
— А то, — объяснила я. — Что если ребенок от него, то, скорее, всего, Дима уйдет к ней. Вряд ли Адель оставит свою роскошную богемную квартиру, да еще и прямо над рестораном. И тогда мне не нужно будет никуда уходить. А главное, Сережу он оставит со мной. Зачем ему… — я глубоко вздохнула, пытаясь сдержать слезы, но они все равно хлынули из глаз. — Зачем ему больной ребёнок, когда есть шанс вырастить здорового?
— Кто тебе сказал, что он уйдет? — Соломоновна обхватила меня двумя руками и прижала к себе. — Может, он будет иметь удовольствие и там, и здесь?
— Нет, Соломоновна, ты его не знаешь. Дима не допустит, чтобы там ребенок рос без него. Он будет контролировать всё, чтобы не случилось то, что случилось с Серёжей. Второй раз он такую ошибку не сделает. Я знаю Диму. И тогда мне не придется воевать с ним из-за сына. Ты не понимаешь, в каком страхе я живу много лет! Я же никому и ничего не говорю. Вы все думаете, что я — безвольная дура и тряпка. А Дима может просто забрать Сережу, увезти и спрятать. Он уже один раз сделал это. Кто ему помешает провернуть такое снова?
— За шо ты говоришь? Я ничего за это не знаю, — не поняла Соломоновна.
— Мы тогда жили в Загоринске. Когда с Сережей только случилось это несчастье, Дима страшно злился на меня. Едва сыночка выписали из больницы, переломанного всего, как Дима мне заявил, что увозит Сереженьку от меня. Потому что такая дура, как я, не может растить ребёнка.
— К кому увозит? Куда? — тихо спросила Соломоновна.
— До сих пор не знаю! Он мне не ответил. Сказал только, что найдет место, где ребёнку хорошо, подальше от меня. Я чуть с ума не сошла, Виолочка! Начала метаться, искать его везде. Поехала к нему на работу и валялась в ногах, чтобы он сыночка вернул. И Дима вернул. И сам вернулся домой. Но где были твои органы опеки? Милиция и прочее? Нигде, Виолочка! Меня никто не слушал! Потому что у него в Загоринске все было схвачено. И в Москве он тоже быстро найдет нужные связи. Если уже не нашел. А мне без Сережи лучше сразу подняться на крышу многоэтажки и броситься вниз головой. Я без него жить не могу! А вы все думаете, что я клуша, дура и все меня жизни учите. Где вы все были, когда я у Димы в ногах валялась, чтобы ребёнка вернул?
Соломоновна заплакала, продолжая крепко обнимать меня.
— Ты мне этого не рассказывала, рыба моя золотая. Почему же ты молчала столько лет?
— А ты думаешь, Виолочка, приятно рассказывать о своих унижениях? Я эту страшную неделю никогда не забуду! Бегаю по всему городу, кричу, плачу, ищу везде Сереженьку. И везде глухая стена. Всех друзей Димы обегала, а они глаза прячут и сквозь зубы мне так: «Извини, не знаю ничего». В милицию бросилась, плачу, кричу, что у меня ребёнка украли — там стена еще выше. Всё отделение на ушах стоит. ЧП у них: сына прокурора города убили. Куда им мои проблемы? Они меня чуть ли не взашей оттуда вытолкали. Помню, стою на улице возле милиции, плачу, а вокруг стены, стены, стены, как будто меня нет! Как в гробу! Бьюсь, а меня никто не слышит!
— Шкильда, а скажи мне: куда твой босяк сына увез? Может, у него там какая-то никейва была?
— Не знаю я ничего, Виолочка! Мы потом сразу в Москву уехали. Но эту неделю я никогда не забуду. Как будто меня засосало в полынью, а над головой черный такой лед. И пробить его невозможно. Нет ребёнка! Нет нигде! Никто не слышал и не знает. А если и знает, то боится рот раскрыть. Так сыночек мой тогда маленький был. А сейчас даже подумать страшно, что с ним будет, если Дима это выкинет еще раз.
— Рыба моя золотая! А я-то думала, что ты безотцовщины больше всего боишься. У нас ведь как? Прямо в печень с детства вбивают, что нет ничего хуже безотцовщины для ребёнка и одиночества для женщины. Неважно, какой мущинка рядом: поц, кривой, косой, лишь бы штаны были и колечко на пальце. Моя бабушка покойная всегда, помню, говорила: «Ой, вэйзмир нашему дому! С твоим, Виола, характером, так мы должны уже с сегодня ничего в рот не класть и ходить с голым тухэсом, то есть, задом, шобы иметь приданое для этого несчастного хусэна, то есть жениха, который будет иметь смэлость к тебе только подойти. Потому шо где мы найдем этого идиёта, который согласится жениться на таком куске характера? Мы же только должны купить его вместе с потрохами и кальсонами для его дедушки, шоб он бы нам здоров там, где он стоит! Потому шо женщине в этой поцоватой жизни вообще ничего не нужно: ни красоты, ни тем более, не дай бог, ума. Нужен только абисэле мазл — маленький кусочек удачи».
— И где мне его взять, Соломоновна? Этот абисэле мазл? Ты только послушай, как это слово звучит: без-отцов-щина. В нем ведь нет жалости к ребёнку. Но сколько презрения к его матери! Потому что в русском языке большинство слов, что заканчиваются на «щина», или жестокие, или презрительные: поножовщина, похабщина, уголовщина, дедовщина. И вот растет ребенок уже
