страниц, на которых разведен дифирамб американскому фильму “Война и мир”, с его немыслимым Пьером, Каратаевым, Андреем Болконским… Вдруг я услышала голоса своих знатных снобов из дома кино, Толстого давно не читавших или позабывших, или не читавших вовсе… И я почувствовала, что у меня есть свои святыни в русской культуре, в русском слове, что я не позволю никому надругаться над Толстым (пусть даже этот человек несколькими страницами раньше хорошо пишет об Антарктике и об Австралии). Я спорила об экранизации И. Пырьевым “Белых ночей”, – пусть там не всё по Достоевскому, но там великолепная молодая актриса, играющая русскую девушку тех времён. Она прекрасна, игра её неподдельна, внешность, манера, язык, – всё абсолютно по Достоевскому, во всём талант, на всём печать русской культуры. Как мы забыли свою собственную литературу и культуру, – особенно в кинематографе!
Кто-то из современных умных передовых деятелей искусства Запада (Луи Арагон или кто другой) сказал великолепную вещь – я услышала её у нас в ИМЛИ, но никто не среагировал на её глубину: он сказал, что современное передовое, прогрессивное искусство (это касалось литературы, но не только) не может сейчас не быть глубоко национальным. Таковыми и являются лучшие итальянские и французские кинофильмы, такова живопись Сарьяна и многое другое. Этого же некогда жаждал Белинский…
Вы мне открыли глаза на Родину, милый, дорогой Владимир Алексеевич, открыли их в тот момент, когда душе так надо было, так необходимо было прилепиться к милым воспоминаниям детства, к какимто безусловным, вечным и непоколебимым вещам, родным с колыбели. Не то, чтобы я её не видела и не могла разглядеть без Вашей помощи, нет. Я выросла в Подмосковье, в районе между Перхушковым, Одинцовым и Усовом и знаю здесь каждый овражек, каждую молодую ёлочку, которой не было раньше, каждую новую проложенную дорогу. Вырастила меня, в общемто, моя няня, Александра Андреевна Бычкова, человек, необычайный по судьбе и заложенным в ней талантам, очень любившая и знавшая природу и крестьянский труд, и хотя мне, конечно, не приходилось этим трудом заниматься, но рассказов я от няни наслушалась много. А она была (она прожила в нашем доме 30 лет и умерла 71 года в 1956 году) человеком необычайно весёлым, добрым, жизнерадостным и деятельным; от неё исходил свет спокойствия, доброты и каратаевской “округлости”; она была истинным прирожденным поэтом в своем видении и мира, природы, людей. Знала она неплохо русскую литературу (она жила до революции в Петербурге в семье Ник. Ник. Евреинова, драматурга и театроведа, так её “воспитали” по-городскому и привили любовь к русской литературе), хотя сама до 13 лет жила в деревне, под Рязанью, и кроме 4-х классов у неё не было никакого образования. Но писала она грамотно, а главное, очень образно и с юмором (письма её я сохраняю), и читала очень много. Знала наизусть много стихов Пушкина, Лермонтова, Некрасова и сокрушалась, что “теперь так не пишут”. Она перестала верить в Бога, после того как в голодные 20-е годы потеряла любимого сына 11 лет, – очень молилась, но Бог не помог, и она стала самой настоящей атеисткой и жестоко высмеивала потом верующих и церковь и “всю эту лживость”. Вообще по натуре своей весёлой она была великий безбожник, язычница, чревоугодница и, как сама о себе говорила, “грешница”. С 13-ти лет она пошла в няньки, потом в горничные, в поварихи, в экономки и опять в няни, и всё в Петербурге, который очень полюбила за его красоту и порядок. Приехав позже в Москву – поразилась: “Что за деревня!”. Деревню она потом всю жизнь ненавидела за косность, за жестокость и тупость, за всё то варварство, в которых ей самой приходилось жить, но любовь к природе и к крестьянской работе сохранилась у неё и обросла поэтичностью необыкновенной. И она умела так рассказать, например, как жнут серпами, и как вяжут перевясла, и как снопы укладывают, что всё это было видно воочию. У неё были золотые руки, умевшие всё: и шить, и вышивать, и вкусно готовить не какие-нибудь там пироги, а “французскую кухню”, и косить, и копать, и ткать, и прясть, и вязать. И всё это она делала с великим удовольствием, с радостью, и хотела эту радость передать и другим. Её все любили, и когда мы праздновали в 1955 году её 70-летие, то собрался огромный стол народу, и каждый, поднимая бокал за её здоровье и начав говорить, вдруг начинал глотать слезы. Это было величайшее счастье, дарованное мне судьбою, прожить почти 30 лет рядом с нею, вырасти на её добрых руках, учиться у неё и читать, и писать, и считать, и, по-видимому, она передала мне, в какойто степени, свою способность радоваться природе, голубому небу, солнечному лучу, цветам, травам, радоваться силе жизни, чистоте и здоровью. Если бы не эти качества, впитанные от неё, то я бы давно сломалась гденибудь на полдороге своей бестолковой биографии.
О ней надо писать отдельно (об Александре Андреевне), мне ведь не хватает слов и времени, как только начинаю о ней речь.
Я поведала о ней, чтобы объяснить Вам, что Вы вдруг возродили в душе такое же чистое чувство, какое испытывала я рядом с нею, никогда невозможно было называть её старухой; в 70 лет, страдая одышкой, ожирением, стенокардией, она могла вскочить с лавочки в саду и пытаться поймать красивую бабочку, она была как дитя весела и добра душой. Когда я читала “Владимирские проселки” и “Каплю росы”, что-то открывалось во мне самой такое, о чём я не то чтобы позабыла, но отодвинула куда-то в дальний ящик души, такое, что перестало во мне блестеть, сверкать и радовать. И это была любовь к тому, что существует здесь, рядом, вокруг меня, – не надо ехать куда-то искать, не надо колесить по свету, надо только пошире открыть свои глаза и жадными глотками пить и пить родной воздух.
Ах Вы, голубчик мой дорогой!
Вот я знаю теперь, что обязательно выполню своё давнее, заветное желание – проеду с сыном (ему уже 16 лет) по Волге, посмотрю старые русские города. Так давно этого хотелось, но не было какого-то внутреннего толчка, а теперь он есть. Есть у меня много хороших друзей и во Владивостоке, и на Урале, и в Калининграде, – зовут, приезжай, посмотри, а мне всё чего-то лень и неохота. А сейчас так захотелось посмотреть свою страну от края до края, так стало интересно и так стыдно, что ничегошеньки ещё не видела.
К туризму в автобусах и к галопом по Европам у меня давнее отвращение. Я бы с радостью пожила месяц во Франции, Англии, Италии, побродила бы по улицам так,
