Уже стемнело — а не видно варваров.
Зато пришли с границы донесения,
Что более не существует варваров.
И как теперь нам дальше жить без варваров?
Ведь варвары каким-то были выходом.[7]
Как я и ожидал, «Нью-Йоркер» отменил публикацию статьи, великодушно выплатив нам гонорар целиком и вернув право опубликовать ее в других изданиях. Я нерешительно попытался пристроить ее в другие журналы, но после 11 сентября никого не интересовала история давних серийных убийств где-то за границей.
После 11 сентября многие комментаторы на телевидении и в газетах рассуждали о природе зла. Звезды литературы и культуры призваны были выразить свое серьезное и обдуманное мнение. Политики, религиозные лидеры и психологи не жалели красноречия для этой темы. Меня поражала их полная неспособность объяснить этот самый таинственный из феноменов, и мне начинало казаться, что сама непостижимость зла является, в сущности, одной из его фундаментальных характеристик. Нельзя взглянуть злу в лицо — оно безлико. Оно лишено тела, костей, крови. Любая попытка описать его кончается болтовней и самообманом. Возможно, думал я, потому-то христиане и выдумали дьявола, а следователи, искавшие Монстра, изобрели сатанинскую секту. Это, как писал Кавафис, было хоть каким-то выходом.
В это время я начал понимать, почему мною так завладела история Монстра. Двадцать лет я писал триллеры, в которых были убийства и жестокость, и пытался, как правило тщетно, понять самый источник зла. Флорентийский Монстр привлекал меня, потому что казался дорогой, ведущей в дебри. Этот случай во многих отношениях был чистейшим воплощением зла, с каким мне приходилось сталкиваться. В нем было прежде всего зло убийств, совершаемых развращенным и больным человеческим существом. Но в деле проявились и другие виды зла. Некоторые из верхнего слоя следователей, прокуроров и судей, обремененных священной обязанностью отыскать истину, казалось, больше стремились использовать этот случай для собственного возвышения и личной славы. Упершись в ошибочную версию, они отказывались пересмотреть свои убеждения, сталкиваясь с сокрушительными доказательствами своей неправоты. Им важнее было спасти лицо, чем жизни людей, они больше стремились сделать карьеру, чем засадить Монстра за решетку. Вокруг непостижимого зла Монстра слоями нарастали ложь, тщеславие, амбиции, высокомерие, некомпетентность и безответственность. Монстр действовал, как раковая опухоль, давая метастазы, проникая в кровь и с ней в укромные мягкие уголки, делясь, размножаясь, создавая собственную сеть кровеносных сосудов и капилляров, питающих только ее, разбухая, ширясь и в конечном счете убивая.
Я знал, что Марио Специ уже приходилось бороться со злом, разбуженным делом Монстра. Однажды я спросил его, как он справлялся с ужасом этого дела — злом, которое, как я чувствовал, начинало сказываться на мне.
— Никто не понимал зла лучше, чем брат Галилео, — ответил он мне, вспоминая монаха-францисканца, занимавшегося психоанализом, к которому он обратился, когда ужас дела Монстра грозил сломить его. Брат Галилею давно уже умер, но Марио не сомневался: пережить без францисканца период преступлений Монстра он бы не смог. — Он помог мне понять то, что не поддается пониманию.
— Вы не помните, что он говорил?
— Я повторю слово в слово, Дуг. Я записывал.
Он раскопал записи тех бесед с братом Галилео, где тот говорил о зле, и стал читать. Старый монах начал с того, что напомнил о впечатляющей игре слов: в итальянском языке слово «male» означает «зло» или «болезнь», и слово «discorso» означает «речь» или «изучение».
«Патологию можно определить как „discorso sul male“ (изучение болезни (или зла)), — говорил брат Галилео. — То же и с психологией, которую определяют как „изучение души“, но я предпочитаю „изучение души, силящейся заговорить сквозь свои невротические отклонения“.
Между нами больше нет истинного общения, сам наш язык болен, и болезненность нашего общения неизбежно ведет к болезни наших тел, к неврозам, если не к душевной болезни.
Если я больше не могу общаться посредством речи, я общаюсь через болезнь. Мои симптомы — порождение жизни. Эти симптомы выражают потребность души быть услышанной и невозможность этого, потому что у нее нет слов и потому что те, кто слушают, не слышат ничего, кроме звука собственного голоса. Язык болезни труднее всего поддается переводу. Эта самая острая форма шантажа, презирающая все наши попытки откупиться и избавиться от шантажиста. Эта последняя попытка достичь общения.
Душевная болезнь — крайняя стадия борьбы за то, чтобы быть услышанным. Это последнее прибежище отчаявшейся души, понявшей наконец, что ее никто не слышит и не услышит. В безумии воплощаются все тщетные попытки быть услышанным. Оно — нескончаемый крик боли и одиночества в абсолютном молчании и равнодушии общества. Крик без эхо.
Такова природа зла Флорентийского Монстра. И такова природа зла в каждом из нас. В каждом из нас живет Монстр того же вида, различие лишь в силе».
Неудача с публикацией нашей статьи сокрушила Специ. Это был серьезный удар в борьбе, которой он посвятил всю жизнь, — борьбе за разоблачение Монстра. Разочарование и досада еще более усилили его поглощенность этим делом. Я же перешел к другим делам. В том году я начал работу над новым триллером «Огонь и сера», в соавторстве с Линкольном Чайлдом, с которым мы создали серию романов-бестселлеров и героя-сыщика по имени Пендергаст. Действие «Серы» происходило порой в Тоскане, в романе появлялся серийный убийца, сатанинские обряды и пропавшая скрипка Страдивари. Флорентийский Монстр скончался, и я принялся вшивать куски его трупа в свои романы.
Как-то, прогуливаясь по Флоренции, я проходил мимо крошечной мастерской, где вручную переплетали книги. Она навела меня на интересную мысль. Я вернулся домой, распечатал нашу статью о Монстре в формате «in octavo» и отнес в переплетную мастерскую. Переплетчик сработал две книги в переплетах из флорентийской кожи, с мраморным узором на форзацах. На каждой обложке было золоченое заглавие, наши имена и флорентийские лилии.
В выходных данных значился тираж: два экземпляра. В очередной раз ужиная у Специ за столиком на террасе с видом на Флоренцию, я преподнес ему экземпляр номер 1. Он повертел его в руках, любуясь золотым обрезом и тонкой кожей. Потом взглянул на меня, блеснув карими глазами.
— Знаете, Дуг, раз уж мы все равно проделали такую работу… Надо нам написать книгу о Монстре.
Я сразу подхватил его мысль. Мы обсудили ее и решили, что выпустим книгу сперва в Италии и на итальянском. Потом переработаем для американского читателя и попытаемся опубликовать в Соединенных Штатах.
На протяжении многих лет мои романы в Италии издавал «Сонцоньо», филиал «Эр-си-эс либри», большого издательского дома, включающего в себя «Риццоли» и газету «Корриере делла сера». Я позвонил редактору из «Сонцоньо», и мне удалось ее заинтересовать, особенно когда мы переслали ей написанную нами статью для «Нью-Йоркера». Она пригласила нас для обсуждения проекта. И мы отправились поездом в Милан, пробили идею и вышли из редакции с отличным контрактом.
