подошедшее тесто для куличей. Минчо шел рядом, пытаясь на ходу свернуть самокрутку. Я протянул ему пачку сигарет, и мы закурили.
— Больше всего я люблю курить чужие сигареты. — В глазах у него заплясали чертики. — Не знаю почему, но они всегда кажутся мне более сухими, чем мои сигареты... которых у меня нет. Значит, будем служить вместе? — продолжил он начатый разговор. — Будем служить, а собственно, почему бы и нет? — ответил он самому себе. — Год уже оттрубили. И этот как-нибудь... переживем...
— Построй батальон на шоссе! Поротно!.. — приказал я.
— Есть, построить батальон поротно! — повторил он и побежал вперед.
Солдаты построились, а я стоял в сторонке, все еще чужой, все еще далекий этим молодым парням.
Потом я встал перед ними и окинул батальон взглядом. Мне хотелось услышать, как солдаты поют. И вдруг кто-то запел. Скорее всего это произошло чисто случайно, но я верил, что они поняли меня. Прозвучала команда Маркова, ряды сомкнулись, и грянула песня.
Солдаты! Стоит им лишь понять, чего от них добивается командир, и тогда их не остановишь.
Они удалялись, а песня еще долго неслась над полем. Русин подвел лошадей, но мы решили пойти пешком.
— Ночью будет дождь. Это подсказывает мой ревматизм, — сказал Русин, и снова воцарилось молчание. Я долго прислушивался: эхо доносило песню, которую пели солдаты третьего батальона.
Венета. Снег чистый, кругом белым-бело. Павел обещал, что мы пойдем на Витошу[2] и целую неделю будем бродить из одной туристической хижины в другую.
Люблю белизну гор. Люблю, когда их покрывают сугробы.
...Однажды морозным вечером принесли домой отца. Он весь промерз, а брови заиндевели. Они преследовали каких-то диверсантов, и один из них ранил его из засады. Отца нашли, когда он начал уже коченеть. С тех пор он ненавидит зиму.
Разные люди, различное восприятие явлений.
Интересно, где Павел сейчас? Его нет уже целую вечность, а мне нужно столько ему рассказать! Вот только никак не могу привести мысли в порядок, а надо бы. Хочу, чтобы он был рядом со мной.
Когда я родилась, родители еще не были зарегистрированы. Папа, вернувшись из тюрьмы, разыскал маму в другом селе, куда она скрылась, презираемая своим отцом и односельчанами. Вот тогда они и поженились. Она благодарна ему за то, что он не отказался и признал меня своим ребенком.
Мы с ним так далеки, хотя многие завидуют мне, потому что у меня такой отец. Они просто не знают, какой он.
Неужели Павел может стать похожим на него? Это было бы ужасно. Я люблю его и принадлежу ему всей душой.
Я решила подняться с постели. На дворе светило солнце. Захотелось набрать полную пригоршню снега, сжать его в кулаке.
— Какая же ты соня!.. Мама сказала, чтобы я не заходила к тебе, потому что ты очень устала, — услышала я детский голосок и увидела в дверях Сильву. Попыталась протянуть к ней руку, но рука безжизненно упала на постель. Не было сил даже улыбнуться. Девочка на цыпочках подошла ко мне и стала рассматривать меня своими огромными черными глазенками.
— Сколько времени я здесь? — спросила я едва слышно.
— Не помню! — улыбнулась та лукаво. — Уже очень давно. А я тоже спала. Проснулась, а ты все еще здесь. У тебя болит что-нибудь?
— Ничего у меня не болит. Просто так...
— Значит, ты вроде меня. Любишь поваляться в постели. А мама меня за это называет лентяйкой. Но ты не бойся. Я ей не скажу, что ты тоже любишь поваляться в постели. Придумаю что-нибудь. Будь спокойна. — Сильва поднесла палец к губам и убежала в коридор. И только тогда я услышала, как захлопнулась входная дверь. Постепенно до меня дошло, что со мной случилась какая-то беда, а возможно, и что-то непоправимое.
В коридор вошли двое, но ко мне никто не зашел. Я услышала голос Жасмины, отчитывавшей Сильву за то, что она бегает босиком. Потом дверь открылась, и передо мной предстал мужчина в белом халате.
Врач. Значит, все не так просто, как я себе представляла.
— Ну как ты себя чувствуешь теперь? — спросил он, и мне стало ясно, что он не впервые приходит в эту комнату и, по-видимому, есть что-то такое, что выпало из моей памяти.
Я ничего ему не ответила, и только слезы, невольно покатившиеся по моим щекам, увлажнили подушку.
— Этого только недоставало! — схватил он меня за руку и стал считать пульс. — Если отец увидит тебя в слезах, нам не поздоровится. Ну разве можно так? Ты же храбрая...
Из последних сил я вырвала руку.
— И без вашей помощи поправлюсь, — заявила я и повернулась лицом к стене, возненавидев врача за то, что он, войдя в комнату, подумал не обо мне, а о моем отце.
— Это следствие каких-то тяжелых переживаний, но главная причина в том, что она тащила тяжелый чемодан, — донесся до меня голос Жасмины.
— Добавьте к этому еще и нервный припадок, — подытожил врач. — Сегодня же ее надо поместить в больницу. Иначе я снимаю с себя всякую ответственность.
— Нет! — воскликнула я, но шелохнуться не смогла — совсем обессилела.
— Поместить в больницу, причем без промедления, — добавил врач и вышел.
Жасмина пошла его проводить.
Оставшись одна, я снова дала волю слезам. Ну и пусть! Хоть это я могла себе позволить.
Мне стало совсем худо. Подушка взмокла, и я ощутила острую боль в области живота. При других обстоятельствах я бы наверняка закричала, позвала на помощь, но сейчас я молчала, стараясь ничем не выдать своих страданий.
Неожиданно кто-то погладил мои волосы. Да, я люблю ласку. О, если бы это был Павел! Ведь Жасмина не могла умолчать о случившемся. Наверняка она вызвала Павла, а он подумал, что я сплю. И вот он: ласкает меня, как делал это в наши первые ночи. Я едва заметно шевельнулась и схватила его за руку, но он, вздрогнув, вырвал руку.
Я повернула голову и увидела, что у моей постели сидит моя мать. Сидит, как над покойником. Тихо, так тихо, будто ее
