Книга Дама чужого сердца - Наталия Орбенина

Восторг творчества затмил все чувства и мысли Юлии. Роман ожил, наполнился страстью и жизнью, обрел краски и звуки. Она говорила с героями, они жили перед ее мысленным взором не менее реально и ярко, чем люди, которые ее окружали. Она видела перед собой картины, которые описывала, слышала звуки, ощущала запахи. В какой-то момент Юлия переставала отличать, где то, что она видела и слышала в реальности, а где сотворенное в ее воображении.

Несколько раз Юлия до смерти перепугала домашних. То она искала доктора, который только что вышел из спальни, а это был доктор, явившийся к пациенту в романе! То восхищалась грозой и свежестью после дождя, а за окном набирала силу зима!

Крупенин поначалу решил, что это часть образа, литературной игры, но потом стал бояться за душевное здоровье жены. Он поделился своим беспокойством с Иноземцевым, прекрасно понимая, что тот будет стремиться лишь к одному. Чтобы сие состояние продолжилось как можно дольше и его хватило бы не только на новый роман, но и еще на десяток.

– Друг мой, ваше беспокойство мне совершенно понятно! – поспешил заверить зятя Соломон Евсеевич. – Но прошу вас мне верить. Хотя, впрочем, я на это в данной ситуации не рассчитываю. Вы ведь, поди, думаете, что я подобен эдакому людоеду от литературы. Тираню дочь свою, не думаю об ее здоровье и душевном состоянии, забочусь только о своих доходах и читательском успехе романа. И ради этого готов на все, вплоть до того, чтобы пожертвовать душевным здоровьем Юлии. Не так ли вы мыслите про себя?

Тесть и зять пили чай в гостиной дома Иноземцева. Они расположились в покойных креслах. Приглушенный свет высокого торшера на тонкой ноге освещал это чаепитие.

– Признаться, я именно так и стал думать в последнее время, – кивнул головой Савва Нилович. – Мне то, что происходит с Юлией, совершенно не нравится. Это вызывает во мне опасения, что она не вынесет того нервного напряжения, которое вдруг возникло в ее душе, в ее сознании. Мне кажется, что в последнее время ее посещают галлюцинации. Она разговаривает, будучи одна в комнате. У нас каждый день толпы гостей в ее комнате. Но это особые гости, их видит только она! Это не доведет ее до добра, это не дело! Я уже и не говорю том, что дом забыт и дети предоставлены гувернантке!

– Я признателен вам, мой друг, что вы так откровенны со мной. – Соломон Евсеевич грустно улыбнулся. – Увы, наши представления о том, что есть жизнь писателя, совершенно не совпадают. Я надеялся, что с годами вы свыкнетесь с образом жизни Юлии, с нашим образом жизни. Но гармонии не случилось. Вы с Юлией разные люди. Но это не мешает вам любить друг друга, и ваше беспокойство тому доказательство.

Еще чайку?

Иноземцев подлил в тонкий стеклянный стакан в серебряном подстаканнике горячего чаю из чайничка кузнецовского фарфора.

– А что касается нервного состояния, то это, как я полагаю, скоро пройдет. Рукопись уже почти закончена, осталась самая малость. Мозг не может находиться в постоянном возбуждении. Пройдет! И вот что любопытно! – Он поднял палец, и глаза его сверкнули. – Вот что интересно: происходящее с Юлией доказывает нам верность мыслей некоторых философов о том, что окружающий мир творит индивид, субъект. Весь мир реально не существует, а создается нашим сознанием!

– Прелюбопытная теория! – заметил Савва Нилович вежливо. Философские материи его в данный момент интересовали меньше всего.

– Да-с, именно, хотя для нас, людей ползающих по земле, теория сия мало понятная, – продолжал издатель. – А вот Юлия – исключение. Ей повезло. Судьба выбрала ее для полета в небесах, и мы не должны ей мешать!

– Я понимаю, что последнее замечание предназначено мне, – усмехнулся Савва Нилович. – И мы уже с вами говорили много о том, как сделать, чтобы жизнь семейная и писательская не уничтожили друг друга. Но пока плохо получается.

– Вас господин Перфильев сильно беспокоит? – Соломон Евсеевич поставил стакан и уставился прямо в лицо собеседника.

– Вы удивительно прозорливы! – последовал саркастический ответ. – Надо быть глухим и слепым, чтобы не видеть вызывающе неприличных отношений господина Перфильева с моей женой. Или вы считаете это в порядке вещей?

– Вы забыли добавить, в духе семейных традиций нашего дома, этого скопления пороков, этого Содома и Гоморры! – дружески засмеялся Иноземцев, не давая возможности зятю перейти в наступление. Нет, он не позволит ему, этому неуклюжему медведю, испортить все дело, погубить и Юлию, и роман!

– Не вижу тут повода для смеха! – Крупенин стал сердиться, но сдерживался. Ссора не входила сегодня в его планы. – Впрочем, нельзя ли снова вызвать из небытия господина Кровожадникова? Помнится, он славно помог нам тогда? Я полагаю, что его яркий талант можно употребить разнообразно, минуя писательский авторитет Юлии. Можно отрезать кинжалом только одну гнилую ветку.

– А, полно, батенька! Не стоит и трудов говорить о Перфильеве! А уж тем более тревожить темные силы! Что кинжалом махать, много чести, его рукой прихлопнул, как блоху, и нет его, Эмильки! Смешно и глупо ревновать к эдакому убогому существу! Успокойтесь и глядите на него как на говорящую чернильницу. Не более того! – Соломон Евсеевич засмеялся. Но Крупенин услышал в этом смехе что-то натужное.

Они еще поговорили о том о сем, о внуках, и Савва Нилович решил откланяться. В это время в комнату спешно вбежал Перфильев. Он явно что-то намеревался сказать Иноземцеву, но, увидев нежданного гостя, прикусил язык. По всему было заметно, что Соломон Евсеевич недоволен этой встречей. Крупенин заподозрил, что истинное отношение Иноземцева к Эмилю Эмильевичу совсем иное. Он его использует, он ему нужен, но для чего? Явно не только для того, чтобы быть курьером и редактором!

Что же такое оказался этот загадочный Перфильев? Вот штука! И Юлия, и Соломон относят его к разряду ничтожеств, вроде как блоха в человеческом обличье, мышь под веником. И вместе с тем без него как без рук? В чем же он хорош? Для чего употребим? Положим, жена разглядела в нем некую душевную тонкость, особые свойства. Трепетность, так сказать, натуры. Вот теперь вопрос, как сие развенчать? Как вывести наглеца на чистую воду? И вышвырнуть, наконец, из дома, из Юлиной жизни!