Правда, помогает, потому уже через десять минут я вызываю такси. Называю приехавшему через пять минут водителю адрес отделения полиции и, откинувшись на сиденье, наконец-то вытягиваю ноги.
Вот теперь можно и поговорить со Стёпой по душам. А потом к Маше.
Глава 45 Клим.
С нижней ступеньки буквально спрыгиваю, гонимый переизбытком адреналина, но всеми силами стараюсь не показать своего возбуждения. Оно запечатано внутри, а внешне я абсолютно спокоен, непроницаем. Никому не нужно знать, что творится в моей душе, в насколько тугие узлы скручены у этого отмороженного типа в серой толстовке нервы. Никому. Тем более Нечаеву.
Даже не пытаюсь подсчитать, как много денег ушло на взятки – это пустое. Зряшное занятие, потому что заработаю ещё. Нужно быть наивным идиотом, чтобы считать: срочное свидание с задержанным в приватной и тихой обстановке может ничего не стоить. Но ради такого случая, ради возможности заглянуть в нутро Нечаева, когда он сбит на землю окончательно, лишённый надежды, я готов отдать всё, что зарабатывал так долго.
Засовываю руки поглубже в карманы брюк, перекатываюсь с пятки на носок, пока товарищ в форменной одежде крутит замок, распахивая передо мной решётчатую дверь. Тяжёлая и местами покрытая ржавчиной, она со скрипом поддаётся нажиму. Но наконец я могу войти в длинный сумрачный коридор, где по углам паутина, а штукатурка на стенах украшена уродливыми проплешинами и пятнами плесени.
Тоскливо.
– Вперёд до упора, – негромко то ли приказывает, то ли просит дежурный конвоир, и я прибавляю шаг.
Пока не дохожу в молчаливом сопровождении до бронированной двери в самом дальнем конце коридора.
– Он там? – интересуюсь, хотя и так знаю ответ. Просто тишина угнетает.
В ответ сухой кивок головы и рука с крупными пальцами открывает специальное окошечко, чтобы доказать: мы пришли по адресу.
Заглядываю в зияющее отверстие – совсем небольшое, но его скромных размеров хватает, чтобы увидеть Нечаева и испытать укол радости в самое сердце. Злобной и мстительной радости. Так тебе, сука.
– Один час? – уточняет конвойный, а я киваю.
Да, один час. И очень надеюсь, что этого будет достаточно, чтобы расставить все точки в нужных местах.
А ещё надеюсь, что ничья кровь в итоге не прольётся, хотя за себя и не могу ручаться на сто процентов.
Снова оглушительный лязг замка. Моя жизнь в этот момент, будто собранная по кусочкам большая мозаика. Сотни осколков, миллион запахов, эмоций и ощущений. Звуки, отголоски воспоминаний, перешёптывание призраков за спиной – я весь из этого состою. И сейчас, чем шире передо мной открывается дверь, тем сильнее осознание: всего несколько шагов отделяет нас с Нечаевым друг от друга.
И их нужно пройти. А это, как оказывается, самое сложное.
Инстинктивно сжимаю в карманах руки в кулаки, ткань брюк натягивается до тихого треска, а глаза жадно впитывают каждую черту на уставшем лице. Стёпа смотрит на меня, не мигая, чуть склоняет голову в сторону, как застрявший в кроне дерева филин, а в глазах загораются и тухнут мысли. И, кажется, каждую из них могу прочесть, ибо у самого похожие. Потому что главный лейтмотив нашего с ним сосуществования в рамках одной Вселенной – ненависть.
Всегда идеальная причёска слегка растрепалась, пара прядей упала на лицо, делая Нечаева будто бы моложе, а тусклый блеск глаз – опаснее.
Продавленная койка скрипит, когда он удобнее усаживается. Не пытается встать, не норовит броситься ко мне, на меня. Просто сидит, нога на ногу, обхватив руками колено и едва заметно покачивает стопой в дорогом ботинке. Но я вижу, как сильно вздулись вены на предплечьях, как крепко сцеплены в замок холёные пальцы. Нервничает. Выжидает.
Это всё тот же Нечаев, которого я знаю столько лет. Но сейчас, в условиях тесной и пыльной камеры, где воздух пахнет сыростью и тленом, он будто бы кем-то другим кажется. То ли налёт лоска слез лохмотьями, то ли сами стены давят на Стёпу, лишая привычной почвы под ногами, не знаю.
– Проходи, раз пришёл. – Широкий хозяйский жест, будто он хочет предложить мне целый мир, и кривая усмешка на тонких бледных губах. – В этих апартаментах, правда, тесновато – ты-то вон какой вымахал… бугай. Но в тесноте, да не в обиде. Да, Климушка?
От этого обращения передёргивает, словно надо мной разверзлись сейчас небеса, а на голову льётся тонна ледяной воды. Так называли меня родители. Так называл Нечаев, когда… когда всё ещё было хорошо.
– Да, дядя Стёпа, поместимся, – возвращаю Нечаеву долг, назвав так, как звал его долгие годы до того, как всё рухнуло.
Улыбка причиняет боль в натянутой коже на щеках и наверняка больше всего напоминает сейчас оскал, но Нечаев не из робкого десятка, его сложно испугать.
– Я бы налил гостю коньяка, но, – разводит широко руками и тихо смеётся, – в этом дворце сухой закон. Как при Горбачёве.
Он паясничает, а я присаживаюсь на край железного стола, приколоченного к полу, и складываю руки на груди. Смотрю на носок своего ботинка, насвистываю что-то себе под нос, давая понять, что он может хоть усраться, меня его идиотские приколы вряд ли тронут.
Мне на самом деле удивительно легко сейчас и спокойно. И хоть нож пришлось сдать при входе – всё-таки иногда правилам приходится следовать, – но чувствую в себе достаточно сил, чтобы придушить Нечаева одним движением.
И он это знает, потому что его энтузиазм и поток странных шуточек иссякает.
– Зачем ты пришёл? – спрашивает, и я слышу в его голосе такую усталость, которая даже меня способна привалить. – Я не хочу тебя видеть. Я никого не хочу видеть. Я спать хочу!
Он выплёвывает последние слова, повышая голос до какой-то визгливой, совсем не мужской, ноты, а я энергичнее болтаю ногой. Будто бы нервный тик начался, а Нечаев следит за моими движениями, словно я сраный гипнотизёр в дешёвом цирке.
Равнодушие к истерикам оппонента – верный путь к победе в споре. Потому что никому не нравится, когда его несомненно очень важные слова игнорируют. Нечаев не исключение, потому что он вообще не привык к такому. Его-то всегда слушали и слышали.
– Не голоси, – прошу, морщась от стреляющей боли в висках. Слишком много во мне накопилось усталости, чтобы организм работал, как швейцарские часы. – Ты думал, самый умный? Что всегда тебя будут отмазывать, всегда можно будет плясать на чужих костях, словно на танцполе?
– Надо было тебя грохнуть тогда, – бормочет, а я пожимаю плечами.
– Чего ж не грохнул? Я ведь часто задавался этим вопросом. Почему я не сдох? – усмехаюсь, спрыгивая со стола, и делаю шаг к Нечаеву. – Зачем-то же это было нужно, да? А потом понял: чтобы тебя, мразь, по стенке размазать. И, кажется, у меня получилось.
В подобных моментах, если верить кинематографу, нужно стать в центре комнаты, поднять руки и голову повыше и захохотать. Но мне не смешно. Устал дико для подобной театральщины.
