своего жениха, такого красивого в своем простом сером деловом костюме. Он подобрал его к моему темно-сливовому платью, которое сшил для меня близкий друг, модельер Адриан, хоть и не специально для этого случая. Церемония требовала внешней благопристойности, но Джин все время улыбался, и я тоже не могла сдержать улыбку. Как же не похожа была эта моя вторая свадьба на первую!
— Хеди? — услышала я и вынырнула из своей глубокой задумчивости.
— Не пора ли нам собираться? — спросил Джин.
— Куда собираться? — искренне удивилась я. Мы ведь, кажется, договорились, что приготовим сегодня традиционный австрийский ужин, а остаток вечера проведем за чтением у камина.
— Как куда? На вечеринку в «Трокадеро». Я слышал, форма одежды для мужчин — смокинг с галстуком, так что тебе лучше подыскать какое-нибудь вечернее платье.
На самом деле я помнила про «Трокадеро», но уж очень не хотелось идти. Я сделала вид, что забыла, чтобы подольше побыть вместе… вдвоем.
Я подошла к нему поближе и прошептала:
— А я-то думала, мы проведем чудесный вечер дома. — Я легонько поцеловала его в шею: знала, что он это любит. Джин был опытным, страстным любовником и обычно очень легко поддавался на мои уловки. Он обнял меня и крепко поцеловал в ответ. Я стала водить пальцами по его спине, выписывая замысловатые круги, пока он не застонал тихонько. Тогда я сказала:
— Значит, решено.
Высвободившись из объятий, я взяла его под руку и потянула в спальню. Джин отстранился.
— Нет, Хеди, давай все-таки пойдем. Мы ведь на этой неделе уже два раза дома ужинали.
— А не дома — целых пять. — В моем голосе проскользнуло раздражение. И как только ему не надоедают эти несносные вечеринки чуть ли не каждый вечер? Я так полюбила проводить свободное время дома с Джином, играть на пианино или возиться с идеями своих технических разработок — делать чертежи или макеты из глины и проволоки, — пока он читал или работал над сценариями. Разве не чудо — иметь мужа, с которым так радостно дома вдвоем, хоть у камина, хоть в постели? С Фрицем я была этого лишена.
— Брось, Хеди, ты же знаешь, какие в этой игре правила. Чтобы пробиться в кино — будь ты актриса, сценарист, продюсер, кто угодно, — нужно иметь вес. Чтобы иметь вес, нужны связи. А чтобы завязывать и поддерживать связи, хочешь не хочешь, нужно ходить на вечеринки.
Все эти разглагольствования о том, как поставлено дело в Голливуде, — как будто я сама этого не знала, — были лишь дымовой завесой, за которой скрывался настоящий повод для тревоги. Он работал сейчас как режиссер над новым фильмом с Лилиан Рассел, и у него возникли кое-какие трения с коллегами на студии 20th Century Fox. Похоже, он рассчитывал, что за светскими беседами сумеет сгладить все шероховатости. А еще — что мое появление в «Трокадеро» в полном блеске поставит точку в нерешенном споре с мистером Майером о деньгах за фильм, в котором я сейчас снималась — «Я беру эту женщину» со Спенсером Трейси. Я жестко отстаивала свою позицию по поводу процентов с прибыли, которые, по моему мнению, мне причитались. При всей своей искушенности, Джин иногда бывал поразительно наивен. Тут одним вечером в «Трокадеро» было никак не отделаться.
Я посмотрела в умоляющие глаза мужа и подумала — за кого же я вышла замуж? И кем он считает свою жену?
Глава тридцать третья
4 сентября 1939 года
Лос-Анджелес, Калифорния
Шли дожди, и сырость окутала город, словно одеяло, и на сердце от нее ложилась тяжесть. На потолке крутились вентиляторы, солнце уже скрылось за вечерней лиловой вуалью, и все равно одежда влажно липла к коже. Я с тоской вспоминала обледенелые венские леса, но понимала, что домой возврата нет. Пока нет — а может быть, и никогда не будет.
Столик в отдельном зале «Коричневого дерби», весь во влажных круглых следах от донышек запотевших бокалов, был завален газетами. Газеты были из самых дальних концов света, и многие из них было не так-то просто достать. На всех языках буквы на первых полосах сочились кровью, складываясь в чудовищную новость. В Европе началась война.
Мы с моими европейскими друзьями собрались не затем, чтобы залить горе вином, а чтобы обменяться новостями. Мы знали, что в газеты попадает далеко не вся правда. Разумеется, там во всех подробностях описывалось вторжение нацистов в Польшу, цитировались ультиматумы, выдвинутые Германии Великобританией и Францией. Но, как я не раз напоминала другим, — когда Гитлер вторгся в Австрию и ввел в действие нюрнбергские законы, об этом не сообщила ни одна газета. Только от друзей и родственников, которые оставались в Европе, мы узнавали о том, что происходит на самом деле. Что дома и магазины австрийских евреев разграблены; что их больше не принимают в школы и университеты и закрывают доступ к профессиям. Евреев избивают на улицах везде, где заблагорассудится нацистам; и, что особенно пугало некоторых моих тщеславных подруг, — что еврейские актрисы вынуждены мыть уборные. Внимания журналистов удостоился только самый вопиющий акт насилия — «Хрустальная ночь» в ноябре 1938 года. В заголовки газет не попадали ни нацистские грабежи еврейских предприятий, домов, больниц и школ, ни сожжение более тысячи синагог, ни убийства и заключение более тридцати тысяч евреев в недавно построенные концлагеря. Всеобщее возмущение, которое вызвала в мире «Хрустальная ночь», обнадежило нас: мы думали, что теперь-то антисемитскому безумию Гитлера положат конец, но вскоре и об этом перестали вспоминать. У нас вновь остались только собственные источники, особенно когда дело касалось вестей о еврейских гражданах из Европы.
Слова правды передавались из уст в уста, словно мы вернулись в доисторические времена, до изобретения письменности. Когда стали распространяться слухи об организованной программе выселения всех евреев в специальные городские кварталы, так называемые гетто, где их изолировали от остального населения, наша общая тревога еще усилилась. А когда начались разговоры о том, что, при всех кошмарах гетто, это был лишь первый шаг немыслимого по своей чудовищности плана, предполагавшего истребление всех евреев в концентрационных лагерях, мы пришли в такой ужас, что едва могли его скрыть. Мои друзья все еще сомневались — неужели нацисты способны на такое бесчеловечное варварство, но у меня сомнений не было. Я-то своими ушами слышала, как Гитлер говорил об «эндлёзунге».
Теперь мне стала очевидна вся тяжесть моего преступления. Это по моей вине окончательный план Гитлера до сих пор оставался тайной, да и теперь далеко
