— Кстати, о Краусе… У меня к вам просьба.
— Дорогой Эберхард! — Фон Гарденбург позволил себе неслыханную фамильярность. — Я ведь еще не выполнил предыдущую вашу просьбу, ту самую, курдско-турецкую, а вы уже с новой… Шучу, шучу… Так в чем она?
— Господин граф, — Мок в отличие от своего собеседника стал чрезвычайно официальным, — я хотел бы работать в абвере.
— Вот как? А почему?
Монокль фон Гарденбурга отражал огоньки свечей и свет притененной лампы, стоящей на столе.
— Потому что в мой отдел пролезают всякие канальи от Крауса, — без всякого вступления произнес Мок. — Он уже посматривает на меня свысока и очень скоро начнет отдавать мне приказания. Я стану только видимостью шефа, марионеткой, зависящей от необразованных костоломов, всех этих варваров из гестапо. Господин граф, я родом из бедной семьи ремесленников из Вальденбурга, но, несмотря на это, а может быть, именно поэтому, хочу быть integer vitae scelerisque purus.[38]
— О Эберхард, несмотря на свое происхождение, вы подлинный аристократ духа. Но надеюсь, вы отдаете себе отчет, что, работая у нас, вы вряд ли сможете поступать в соответствии с этой максимой Горация?
— Дорогой господин граф, я уже давно не девушка, давно потерял невинность, и в полиции я служу с восемьсот девяносто девятого года, с перерывом на войну. Воевал я в России. Я много чего повидал, но вы, наверное, согласитесь со мной, что есть разница между защитником государства, использующим не вполне конвенциональные методы, и подручным палача.
— Знаете… — Монокль весело блеснул. — Я ведь не смогу предложить вам никакого руководящего поста.
— Я вам на это отвечу, перефразировав высказывание Наполеона: «Лучше быть вторым и даже пятым, десятым в Париже, чем первым в Лионе».
— В данный момент я ничего не могу вам обещать. — Фон Гарденбург перелистывал меню. — Это зависит не только от меня. О, возьму-ка я ребрышки в грибном соусе. А теперь по предыдущей вашей просьбе. У меня есть кое-какая информация о Кемале Эркине. Во-первых, он курд. Родом из богатой купеческой семьи. В тринадцатом году он закончил элитарное кадетское училище в Стамбуле. Учился он очень хорошо, а самые большие успехи у него были в немецком. Наш язык тогда, да, впрочем, и теперь тоже, в Турции был обязательным предметом в каждом военном и коммерческом учебном заведении. Во время войны он воевал на Балканах и в Армении. Там во время армянской резни он снискал славу палача и садиста. Мой турецкий информатор был не склонен распространяться об этой малопочтенной странице в жизни Эркина, да и в истории Турции тоже. В двадцать первом году Эркин, как молодой многообещающий офицер турецкой разведки, был послан на двухлетнюю учебу в Берлин. Там он обзавелся многочисленными друзьями. По возвращении он все выше поднимался по служебной лестнице в турецкой политической полиции. И вдруг в двадцать первом году, в преддверии назначения на высокую должность главы отделения политической полиции в Смирне, он попросил о переводе в немецкое консульство в Берлине, где как раз освободилось место заместителя военного советника. Эркин, точь-в-точь как вы, предпочел быть вторым в Париже, чем первым в Лионе. Просьбу его удовлетворили, и честолюбивый турок с двадцать четвертого года пребывает в Германии. Он проживал в Берлине, где вел тихую и однообразную жизнь дипломата, и единственно, что позволял себе, так это поездки в Бреслау. Да, да, господин Мок, его очень интересовал наш город. В течение шести лет он побывал здесь двадцать раз. Поначалу мы не спускали с него глаз. Досье на него толстое, но его содержание крайне разочаровало бы вас. Дело в том, что Эркин предавался в нашем городе развлечениям, которые можно бы назвать музыкально-художественными. Он ходил по концертам, частенько бывал в музеях и библиотеках. Не пренебрегал и борделями, в которых прославился прямо-таки невероятным темпераментом. У нас имеются показания одной проститутки, которая утверждает, что в течение получаса Эркин дважды имел с нею сношение, причем, как она выразилась, «не вынимая». Он даже завел дружбу с библиотекарем из университетской библиотеки, но я сейчас не помню его фамилии. В декабре тридцать второго года он попросил разрешить ему пройти стажировку в полицейском управлении Оппельна. Представьте себе: у человека тепленькое местечко в Берлине и вдруг он просит перевести его в глухую дыру, чтобы набираться опыта у силезских провинциалов! Смахивает на то, что он предпочел быть десятым в Оппельне, нежели вторым в Берлине. — Фон Гарденбург протер монокль и заказал проходившей мимо кельнерше ребрышки, постучал сигаретой по крышке золотого портсигара с выгравированным гербом и внимательно взглянул на Мока:
— Может, вы объясните мне странную любовь Кемаля Эркина к прекрасной силезской земле, к нашей Швейцарии севера?
Мок молча подал ему огонь. На сцене начались обряды в честь Вакха. Фон Гарденбург вставил монокль и внимательно следил за представлением.
— Нет, вы только посмотрите на эту рыженькую справа! — обратился он к Моку. — Настоящая артистка!
Но Мок не стал смотреть. Все внимание он сосредоточил на искорках, поблескивающих в темно-красном вине. Глубокие морщины на лбу свидетельствовали о сосредоточенном размышлении. Фон Гарденбург отвел взгляд от происходящего на сцене и поднял бокал:
— Кто знает, может быть, ваше объяснение помогло бы и мне, и моему начальству в Берлине в принятии положительного для вас решения? Кроме того, я слышал, что у вас весьма изрядная картотека характеристик самых разных людей…
К их столику подошла девица мощного сложения и улыбнулась фон Гарденбургу. Мок тоже улыбнулся ему и поднял бокал. Они чокнулись — почти беззвучно.
— Так, может быть, завтра поговорим у меня в кабинете? А сейчас прошу меня извинить. Я уговорился о встрече с этой менадой. Вакх призывает меня на свои мистерии.
Тем вечером Мок не играл в шахматы со своими девицами по той простой причине, что шахматы были их побочной деятельностью, а основной они сейчас занимались в тихих отдельных кабинетах с клиентами, с которыми условились заранее. Так что Мок не сыграл в королевскую игру, но это отнюдь не значило, будто он не удовлетворил другие, более низменные потребности. В полночь он попрощался с полной брюнеткой и прошел в кабинет, который он обычно занимал в пятничные вечера. Он постучался, но никто не ответил. Тогда он приоткрыл дверь и заглянул внутрь. Анвальдт, совершенно голый, лежал на тахте среди мавританских подушек, а «гимназистки» неспешно одевались. Мок дал им знак, чтобы они поторопились. Сконфуженный Анвальдт тоже натянул на себя брюки и рубашку. Когда хихикающие девицы вышли, Мок поставил на стол бутылку рейнского вина и бокалы. Анвальдт, еще не вполне избавившийся от похмелья, стремительно выпил один за другим два бокала.
— Как ты себя чувствуешь? Подействовало самое древнее и самое эффективное лекарство от депрессии?
— Увы, это обезболивающее средство действует очень недолго.
