Ознакомительная версия. Доступно 15 страниц из 74
Осторожное спокойствие, воцарившееся в Москве в ноябре, зижделось исключительно на инерции. То, что в конце века стало принято называть вакуумом власти, в российской действительности поздней осени 1917 года явилось в полной мере, разбудив в народе инстинкты военного времени и выбросив на поверхность дремавшее зло в самых отвратительных его проявлениях. Особо впечатлительным казалось, что сбылись все самые страшные пророчества и приходит конец света.
Ненависть к себе подобным, к тому же — соотечественникам, с каждым днем приобретала все более угрожающие масштабы. Большевики, даже на первый взгляд не имевшие абсолютно никакой реальной власти ни в Москве, ни даже в столице, опирались на «летучие» отряды и комиссаров, которые могли предотвратить лишь единичные эпизоды самосуда и мародерства, а иным, наоборот, только потворствовали. Они отправляли свои отряды то в один район города, то в другой, но те чаще всего опаздывали, приезжая к месту беспорядков к шапочному разбору. Однако их гудящие клаксонами и сверкающие штыками немытые грузовики не только наводили на жителей города страх, но и создавали видимость присутствия в Москве хоть какой-то центральной власти.
Вернувшаяся ненадолго свобода слова мешала большевикам проводить концентрированные информационные атаки на население, поэтому городские площади продолжали играть существенную роль в пропагандистской работе. Важнейшим козырем партии Ленина, Троцкого-Бронштейна и иже с ними был лозунг о скорейшем окончании войны. За это солдатская масса и гражданский люд готовы были, кажется, простить им все.
Некоторые надеялись, что от большевиков можно будет избавиться после, на очередных выборах. Дескать, пускай сделают свое дело, прекратят эту войну, а там придет время, посмотрим… Да разве понимал тогда хоть кто-то, к чему в итоге приведет октябрьский эпизод в Петрограде, который вскоре окрестят «революцией»?
Биржевики потирали руки, утверждая в кулуарах, будто следует ждать роста стоимости бумаг российских заводов. Коль скоро они теперь перейдут в руки рабочих, те будут кровно заинтересованы в росте производства и капитализации «своих» предприятий.
Так думали, так говорили…
Но оставалось всего два месяца до срыва большевиками Учредительного Собрания, окончательной узурпации власти, фактического запрета оппозиции и отмены частной собственности на землю, имущество, заводы, квартиры.
Мужчина продолжал изучать газеты, заинтересовавшись сводками новостей с фронта и леденящим кровь описанием самосуда, совершенного матросами в отношении генерала Духонина.
— Гляди, Прошка, фраер! В шляпе, тю-ю-ю! — услышал мужчина неприятный визгливый крик у себя за спиной. — Эй, дядя, дай соточку на водочку!
Обернувшись, он, к досаде своей, увидел трех типов, приближавшихся к нему со стороны Малой Бронной. Посмотрев по сторонам, мужчина, не долго думая, бросился наутек. Пробежав с полверсты в сторону Садовой, все еще слыша за спиной приближающийся топот ног, он сбил дыхание, споткнулся несколько раз и понял: если бежать по прямой — уйти от погони не получится.
Как нарочно, вокруг не было ни души, ни одного патруля: ни большевистского, ни юнкерского. Ему ничего не оставалось, как применить тактику воинов Спарты. Замедлив бег, притворяясь, что окончательно выбился из сил, он дождался момента, когда самый резвый из преследователей уже протягивал руку, чтобы ухватить беглеца за ворот шинели, и, резко развернувшись, что есть силы ударил того портфелем наотмашь. Нападающий очень громко вскрикнул, надо думать — от боли и неожиданности, — и осел на тротуар. Остальные тут же перешли на шаг, и мужчине показалось, будто у одного из них в руке что-то сверкнуло.
«Револьвер!» — пронеслось у него в голове.
Не став «додумывать» эту самую догадку, мужчина рванул в сторону, оказался в тихом дворике и тут действительно услышал за спиной выстрел. Пробежав еще немного, он легко преодолел невысокий забор и, уже чувствуя себя в относительной безопасности, для верности еще немного попетлял в переулках и дворах.
Переведя дух, он вспомнил последнюю заметку, которую прочел, стоя у горящего дома. В ней шла речь о профессорах Московского университета.
«Великолепно! Знаю, где меня примут и поймут», — подумал мужчина и направился в сторону Знаменки, где жил его старый знакомый, преподаватель университета Виктор Демьянович Люба-винский.
Дорога до Знаменки заняла чуть больше четверти часа. Он то и дело оглядывался по сторонам, опасаясь новой встречи с налетчиками. Пока шел, его глазам открывалась невеселая картина. Он не узнавал этот город.
Из уютного, патриархального места, где даже ругались лениво, «по-московски» нараспев, где по выходным на всякой улице уютно пахло бубликами и семечками и даже в будни было шумно, весело и почти повсеместно вполне безопасно, Москва переродилась в город-призрак. Многие парадные были не просто заперты, а еще и заколочены досками. Окна магазинов разбиты, внутри помещений гулял ветер. Пустота…
По пути ему попалось несколько застывших на путях трамваев. Тревожно становится на душе и щемит сердце, если видишь посреди большого города заколоченные окна квартир или трамвай без пассажиров и вагоновожатого и с выбитыми стеклами. В одном месте на рельсах он увидел труп лошади. Бедное животное тоже стало невинной жертвой революции.
Мужчина поморщился и отвернулся.
Не доходя до Арбата, он услышал приближающийся шум мотора. Вжавшись в стену дома, стал ждать. Вскоре мимо проехал грузовик, «груженный», будто лесом, солдатами с красными лентами. И над кузовом — море холодных штыков. Солдаты ехали молча, все глядели устало и зло, поэтому юные лица их казались одинаковыми. Оттого еще более зловещим и грозным казался этот отряд.
И снова он видел разбитые витрины, новые грузовики, а в них — красное на сером, и штыки, штыки… Добро пожаловать в Москву.
У Знаменки, напротив юнкерского училища, — окопы. И это в двух шагах от Кремля…
Наконец, вот он, знакомый подъезд. Слава Богу, двери не заколочены. Одно стекло треснуло, но все остальные уцелели. Мужчина отыскал звонок, позвонил. Потом еще несколько раз. Ему долго не открывали.
Наконец кто-то поинтересовался через дверь женским голосом:
— Чем могу?
— Я к доктору Любавинскому. Скажите, пришел Андрей Владимирович Куликов.
Преподаватель физики доктор Виктор Демьянович Любавинский был человеком выдающегося ума. Его эрудиция, красноречие и остроумие вызывали восхищение как у студентов, так и у коллег, а отзывчивость, готовность прийти на помощь всем и каждому снискала ему любовь на кафедре, да и во всем Императорском Московском университете. Были, как водится, завистники, утверждавшие, будто Любавинский, сообразно фамилии, периодически этой любовью злоупотреблял. Ходили гнусные слухи о его романах с несмышлеными студентками, однако Андрей Владимирович Куликов, будучи близко знаком с Виктором Демьяновичем, ничего такого за ним не замечал.
В действительности была у Любавинского всего лишь одна лихая черта в характере — уж очень любил пожилой профессор поперчить собственную речь простонародными выражениями. Причем делал он это до того ловко, до того красиво, что иные дамы, краснея для приличия, на Любавинского за такие вольности зла не держали.
Ознакомительная версия. Доступно 15 страниц из 74
