Я правда обожаю фотографировать цветы. Такие сочные краски... я чувствую, как радуется во мне ребенок, который всегда выбирает самые яркие карандаши из коробки. Я могу сколько влезет фотографировать и рассматривать нечто ослепительно розовое, ярко-красное, насыщенно-зеленое — и при этом знать, что я делаю нечто «естественное».
В фотографиях людей я люблю противоположное. Для меня «цвет» в портрете — это выражение лица, эмоции, которые я запечатлеваю. Я пришла к выводу, что цветная пленка часто отвлекает от них внимание: тут кожа слишком красная, тут старческие пигментные пятна. Чувства словно отходят на второй план. А дети? Как, скажите на милость, разглядеть на фотографии выражение детского личика, когда его затмевает зеленая рубашка с оранжевыми носорогами?
За долгие годы я научилась удовлетворять жажду цвета фотографиями ярких растений на самой чувствительной пленке с самым мелким зерном. С ней можно увеличить тычинку до размеров 9x12 — и все равно изображение будет кристально чистым. А любовь к человеческой душе я удовлетворяла с черно-белой пленкой, причем настоящей черно-белой, которую нужно проявлять вручную, а не пропускать через какую-то гигантскую машину.
Я отщелкала четыре «вельвии» и два «эктахрома», сложила все в рюкзак и собралась домой. Было почти четыре часа, хотелось есть и пить, а я ничегошеньки с собой не захватила. Наверное, я привыкла быть все время с Фордом, а там, где Форд, всегда есть еда и питье.
Я испустила долгий, полный жалости к себе вздох, закинула рюкзак на плечи и зашагала по тропе обратно. Признаюсь честно, мне стало намного лучше. Я уже не чувствовала себя покинутой и не злилась на Форда. Я провела отличный день, уверена, у меня получилось несколько шикарных фотографий. Может, стоит выпустить серию поздравительных открыток и продавать их туристам, пересекающим Аппалачи? Может...
Я резко остановилась и огляделась по сторонам: я не узнавала места. Передо мной бежал узкий ручеек, но по пути сюда я не переходила ни через какой ручей. Я повернула назад в поисках своей тропы и размечталась о том, как расстроится Форд Ньюкомб, когда придется отправлять Национальную гвардию на мои поиски. «Нельзя было оставлять ее одну», — скажет он...
Я шла минут двадцать, но до сих пор не увидела ничего знакомого. Я уже начала беспокоиться, когда слева заметила солнечный зайчик. Он двигался. Мне стало любопытно, однако в то же время я испугалась, потому что не знала, где нахожусь. Я отступила с тропы в лес. Я старалась производить как можно меньше шума, шагая по мягкой земле, и мне это удавалось. В лесу царил полумрак, подлесок рос густо, но я все равно видела солнечный зайчик. Сердце колотилось где-то в области горла: а что я там увижу? В голову настойчиво лезли мысли о Джеке Потрошителе и блестящем лезвии ножа.
Добравшись до края леса и выглянув из-за деревьев, я едва не расхохоталась от облегчения: передо мной лежал чей-то задний двор. На дальней стороне старый забор кренился под тяжестью увивавших его роз. Налетел легкий ветерок, и лепестки облачком опустились на землю.
Я закрыла глаза и с наслаждением вдохнула божественный запах свежескошенной травы. С одной стороны стоял лес, с двух других — забор, с четвертой тени от деревьев ложились так плотно, что я не видела дома, который, должно быть, находился выше по склону.
Но по правде сказать, даже если бы там помещался Белый дом, я вряд ли обратила бы на него внимание.
Под гигантским тенистым деревом на парковой деревянной скамье сидел мужчина. Невероятно, сказочно красивый мужчина, высокий и стройный, с черными как вороново крыло волосами, которых едва ли когда-то касалась краска. Он был одет в голубые джинсы, серые походные ботинки и джинсовую рубашку темно-синего цвета на кнопках спереди. Солнечный зайчик отражался от его чашки — он пил что-то горячее из высокого алюминиевого термоса, который стоял на земле у его ног.
И там же, на земле, стоял синий брезентовый рюкзак, из которого торчал длинный тонкий французский батон. А рядом с рюкзаком... Я затаила дыхание, и мои глаза распахнулись до такой степени, что стало больно. Рядом с рюкзаком стояла биллингемская сумка для камеры. Биллингемские сумки делали в Англии, и выглядели они как вещи, которые носят исключительно герцоги. А герцогам они достаются по наследству от других герцогов. Принц Чарлз как-то сказал, что, по его мнению, твид никто не покупает, твид просто у людей есть. И с биллингемскими сумками то же самое — они как будто просто «есть». Их шьют из кожи и брезента, с медными пряжками... Не слушайте принца Чарлза, поскольку биллингемскую сумку можно купить, только стоит она, как самолет.
Так я и стояла за деревьями, словно какая-нибудь вуайеристка, и вожделела к сумке для камеры. И тут я ощутила на себе взгляд. И точно — мужчина смотрел прямо на меня. Легкая улыбка тронула его губы, и темные глаза светились теплом.
На моем лице сменились, наверное, четыре оттенка красного. Я страстно желала умчаться обратно в лес. Как единорог. Вот только любой единорог, наверное, без труда найдет из лесу дорогу, если захочет.
Я сделала глубокий вдох, попробовала притвориться взрослой и двинулась к нему.
— Я вовсе не хотела за вами шпионить, — сказала я. — Я просто...
— Вы хотели убедиться, что я не местный серийный убийца?
Вблизи он оказался еще красивее, и голос у него был прекрасный: густой, бархатистый. О нет, подумала я. Кажется, я попала.
Он отодвинулся на край скамейки, жестом приглашая меня присесть рядом. Он поражал такой утонченной, элегантной красотой, что я, снимая рюкзак, старалась смотреть на розы.
— Они прекрасны, не правда ли?
— Да. — Он повернулся взглянуть на них. — Я знал, что они сейчас в цвету, потому и постарался прийти сегодня.
Я поставила на землю свой рюкзак из винила и брезента рядом с биллингемской сумкой. Дихотомия Старого и Нового Света. Какая прелесть.
Сидя на противоположном краю скамейки, я старалась сфокусировать взгляд на розах, но мужчина сидел между мной и ними, и поэтому мой взгляд бродил туда-сюда.
Он повернулся ко мне: глаза блестят, на губах играет милейшая улыбка. Узнав Форда поближе, я перестала обращать внимание на его взгляды, но с этим человеком я чувствовала себя как школьнииа-заучка наедине с капитаном футбольной команды.
— А вы, должно быть, Джеки Максвелл?
— Коул-Крик — большая деревня, — простонала я.
— О да. Так всегда в маленьких городках. Меня зовут Рассел Данн. — Он протянул мне руку для рукопожатия.
Я коротко пожала ее и отпустила. Ох и нелегко же отпустить такую большую, теплую ладонь!
— Ваш дом там, наверху? — Я попыталась рассмотреть, что за деревьями, но увидела только еще больше деревьев.
— Нет. По крайней мере уже нет.
Я хотела спросить, что это значит, но не стала. Меня так тянуло к этому мужчине, что по телу словно пробегал электрический ток.
— Вы, случайно, не голодны? Я взял с собой слишком много еды. Ее придется либо съесть, либо тащить обратно. — Он взглянул на меня из-под длинных, стрелочками, ресниц. — Она тяжелая, так что вы мне очень поможете, если разделите со мной ленч.
