– Дай-ка я тебя сфотографирую, – Лиля подлетела ко мне с фотоаппаратом. – Ты счастлива?
– Я? Абсолютно, – засмеялась я. – Но если ты снимешь меня в трусах, мне придется уничтожить все улики. Это же – зрелище не для слабонервных.
– Слушай, тебе надо вести дневник беременной. Все по неделям. А потом мы с тобой тоже выпустим книгу. Как это было, – предложила Лиля.
– Ага. Огромным тиражом в два экземпляра, – усомнилась в такой дурацкой идее я. Но Лиля не отстала от меня, пока не щелкнула меня в шортах и майке (скелет с животом, на мой взгляд). Мы пошли в магазин, купили красивую толстую тетрадь в плотной негнущейся обложке.
– Ты мне еще спасибо скажешь! – пообещала она, линуя страницы. Было решено писать ежедневные короткие фразы, на злобу дня, так сказать. В конце недели писать большой монолог о том, что изменилось и как я себя чувствую.
– Может, не надо? Кому это интересно?
– Тебе, глупая. Потом будешь вспоминать. Я тебе туда тоже напишу комментарии. Взгляд со стороны. И еженедельная фотосессия!
– Ты сумасшедшая, – я констатировала простой факт.
– Садись и пиши. А я пойду и сдам флешку в проявку. У меня там фотопробы еще.
– Что писать? – занервничала я.
– Что-нибудь искреннее! – вдогонку крикнула она и исчезла. Я села над тетрадкой и задумалась. Беременность – это прекрасно, написала я на первой странице.
…«14 недель. Беременность – это прекрасно. Потому что скоро ты будешь со мной. Ты – неизвестный, но уже самый любимый. Интересно, почему я говорю «любимый»? Может – любимая? Почему-то мне так не кажется. Скоро выясним. Как пишут в умных красивых книжках, пол ребенка можно определить уже после шестнадцатой недели. Это значит, что нам надо подождать всего ничего – пару недель. Или тройку, для надежности. Но кем бы ты не оказался, я уже люблю тебя. Я не любила никого с того самого дня, как умерла мама. Твоя бабушка. Она была… я тебе потом расскажу, когда придет время. Правда, еще я любила твоего папу, но ведь это не в счет, верно, малыш? Главная моя любовь – ты. Не сомневайся и хорошенько там расти. А я тут буду думать, как сделать так, чтобы твоя жизнь была безопасной и счастливой, ладно? Может, нам тоже вернуться в Грозный? Тамара же уехала к себе? Надо будет узнать, как теперь поживают русские в Грозном. Мне страшно, но вдруг там теперь действительно безопасно? У нас с тобой ведь нет никакого другого дома»…
Глава четвертая, еще раз подчеркивающая, в каком бренном мире мы живем
Как ни странно, жизнь никак не была готова ограничиться моей беременностью, свернуться в кокон, в точку роста моего живота. Я – да, была. Реактор, запущенный глубоко в недрах моего тела вдруг стал для меня самым важным. Даже простое бульканье желудка заставляло меня остановиться и прислушаться. Все ли в порядке? Как ты, малыш? Я старательно, если не сказать, маниакально, фиксировала все происходящее с моим далеко не новым организмом. Шутка ли, в моем-то положении, в мои-то тридцать шесть лет решиться, наконец, и родить первого ребеночка. Говорят, в Америке это никакой не вопрос. В США можно начать рожать даже немного после климакса. Тамошние врачи наверняка что-нибудь придумают и как-нибудь порешат проблему за твои бабки. Клонируют яйцеклетку, если бабок много. Но мне была безумно дорога та маленькая новенькая жизнь, которую я уже успела урвать у мировой гармонии. И я носила ее со всей ответственность позднородящей матери. Утро я начинала с измерения температуры и выдавливания яблочно-морковного сока. Курила я теперь украдкой, тайком даже от самой себя. Я ощупывала голени на предмет отеков, а зубы облизывала на предмет кариеса. Ведь мой кальций теперь нашел себе гораздо лучшее применение – он строил косточки моему ребенку. Но все со мной было в порядке. Как ни странно, беременность практически никак не влияла на мое физическое состояние. Только если положительно. Я была спокойна, вплоть до медлительности и радостна вплоть до идиотизма. На работе я даже подверглась из-за этого ряду шуточек типа «наша Маша теперь бегает и улыбается, не подарить ли ей каску?». Но я не обращала внимания на дурачков.
– Машка, ты каким кремом пользуешься? – поинтересовалась Дашка Степанова, когда мы оказались с ней в смене. Она, как старший врач, подписала журналы по наркотикам, полученной медицинской технике и трезвости водителя (есть у нас и такой бред, мы лично должны с утра убедиться, что водитель за рулем – адекватен и трезв), и теперь старательно изучала мое лицо, держа меня за подбородок.
– Я мажу морду сметаной, – попыталась грубо отмазаться я. Дело в том, что я все еще не была морально готова довести до сведения работодателей (особенно Карлика), что я снова все в том же самом положении, от которого он настоятельно рекомендовал мне избавляться по мере необходимости.
– Не похоже, – недоверчиво провела пальцем по моей щеке она. Да, что и говорить, а Степанова церемонии не ценила. Может, из-за этого я всегда ее немного опасалась.
– Почему?
– От сметаны кожа жирнеет. А твоя – сухая и чистая. А главное, раньше все было по-другому.
– Все то же самое, – отвернулась в сторону я. – Просто ты раньше не всматривались.
– Не-а, – задумчиво протянула она, залезая в машину. Мы покатили на первый выезд – какая-то нестабильная стенокардия. – Все я всматривалась. И прыщи у тебя были, и краснота. Кайся, давай. Купила озоновую косметику.
– Нет, – улыбнулась я, выдохнув с облегчением. Не догадалась. Я вспомнила, где покупает кремы Лилька. В Атриуме, на Курской. Бешеные деньги отваливает, на мой взгляд. – Купила крем в торговом центре. Такой, знаешь, делают прямо при тебе.
– Знаю! – обрадовалась она. Я расслабилась и стала смотреть в окно. Интересно, сколько еще времени я смогу скрывать очевидное? Да, пока никто ничего не заподозрил, потому что под одеждой мой немного уплотнившийся живот почти не заметен. И если бы я была женщиной с фигурой, можно было бы и до седьмого месяца ходить, ни о чем не думая. Но я-то – тощий крокодил, который шарик проглотил. Через буквально месяц-другой у меня будет именно такой вид. Будто я позавтракала целым глобусом.
– Девятнадцатая, срочно на ДТП, – неожиданно напечатал тамагочи. Мы еще не успели даже запарковаться около дома с нестабильной стенокардией.
– Что случилось? – перезвонила с мобильника на диспетчерский пульт Дашка. Я заволновалась. А вдруг мы сейчас попремся туда, где опасно? Раньше мне было наплевать на это. Я понимала, что это и есть моя работа – ходить рядом с лезвием бритвы. Но теперь все было иначе, ведь я больше не принадлежала себе.
– На Волоколамском шоссе сбит пешеход. Вы – ближайший экипаж. Берете вызов? – холодно поинтересовалась диспетчерша.
– Естественно, – ответила Дашка, и мы помчались. До места аварии оказалось не более трех минут. Мы пулей подлетели к перегороженной развернутыми машинами дороге. На самом деле, нам не так часто приходится иметь дело с чем-то экстремальным, где жизнь действительно висит на волоске. Но порой и это случается. Тогда все уходит на второй план, оставляя в голове только мысли о том, что и в какой последовательности надо делать, чтобы спасти жизнь человека. Чтобы выжить. Перед нами был именно такой случай. На дороге неподалеку от метро Тушинская в луже крови лежал человек. Одна нога была неестественно выгнута, можно было смело диагностировать открытый перелом со смещением. Руки разбросаны, голова задрана вверх. Жив или нет – трудно сказать издалека. В двух метрах от него застыл развернутый против движения скошенный Москвич со смятым капотом и разбитым лобовым стеклом. Водитель, кажется, так и сидел в салоне, опустив голову на руль. То ли переживал, то ли тоже пострадал – ударился об руль. Стекло автомобиля разбилось в мелкую крошку и рассыпалось по мятому капоту и асфальту с черными следами от стершихся при торможении шин.
