Печаль посмотрела на него. Она не успела ответить, голова заболела, и она скривилась.
— Голова? — догадался он.
Печаль кивнула.
— Думаю, до этого я ощутила запах Ламентии.
Он поднял голову и вдохнул.
— Я его не ощущаю.
— Нет. Сейчас запаха нет. Может, его и не было, и я схожу с ума.
— Этого быть не должно, — он прижал кончики пальцев к ее вискам, и боль угасла. — Так лучше?
От его прикосновения она стала легче, почти парила.
— Ты так добр, — тихо сказала она.
Он провел пальцами по ее лбу и до кончика носа, а потом по щеке, пока указательный палец не коснулся уха.
— Для чего уметь забирать боль, если не использовать эту способность?
Она шутила как-то, что если бы у нее была способность, то противоположная ему — разрушать, причинять боль — и он тогда притих, насупившись.
— Это работает не так, и ты это знаешь, — сказал он.
Она пыталась объяснить, что это была шутка, но он покачал головой.
— Не стоит так говорить, — он расстроился и не давал коснуться его, держал ее на расстоянии вытянутой руки, пока говорил. — Ты знаешь, что так начиналась война. Есть истории, в которых мой народ использовал свои способности во вред.
— Рас, я знаю…
— Тогда не говори так, даже в шутку. Способности — это хорошо. Их используют только для добра. И… — его голос смягчился, — ты бы не смогла никого ранить.
Она устыдилась и не спорила.
Печаль отвлеклась от воспоминания, когда его ладонь скользнула в ее волосы и нежно погладила.
— Зачем было всех прогонять? Что сказала Иррис?
— Отец… — сказала она, и продолжать не требовалось. Хотя Шарон был бы в ярости, узнав, что Расмус знал о проблемах канцлера, Печаль не могла скрывать это от него. — И сенатор Бальтазар туда же.
Расмус с сочувствием посмотрел на нее.
— Лорд Дэй знает?
Печаль кивнула.
— Шарон думает, что я должна с ними разобраться. И думает, что я должна говорить с людьми здесь, хотя у меня нет ни власти, ни авторитета, — она отклонилась, а потом прижалась лбом к его груди. — Звезды, я скучаю по бабушке. Она знала, что делать.
Расмус взял ее за руку, переплел пальцы и поднес ее ладонь к губам.
— Знаю. Все скучают по ней.
Печаль подозревала, что не все. За пару месяцев до смерти вдовы Печаль поняла, что вице-канцлер не смотрит в глаза ее бабушке и дует губы, когда смотрит на нее в столовой. Шарон не говорил о ней плохо, насколько знала Печаль, но она видела, что бабушка ему не нравится. Это не имело значения, Печаль любила ее за всю страну.
Печаль рассеянно прижала ладонь к груди. Только эту боль Расмус не мог исцелить, она не знала, что у нее есть это место, пока не потеряла ту, кого считала матерью. А теперь она понимала, что потеряла не только это. Она потеряла наставницу и советницу, которая знала, как было раньше, знала, как править. Если бы у нее было больше времени… На все.
— Она должна быть здесь и делать это. Точнее, это должен быть отец, — исправилась Печаль. — Он должен слушать распорядителей и разбираться с Миреном Лозой. Он должен принимать решения. Не я. Я не знаю, что делать, — она прижалась к его груди и вздохнула.
— Сейчас тебе нужно отдохнуть. Давай убежим, — Расмус прижался подбородком к ее лбу и прошептал в ее волосы. — Иррис нас прикроет, уверен. Притворимся, что тебе стало плохо от головной боли, а потом убежим. Оденемся как слуги и махнем к озеру. Рядом никого не будет, они будут готовиться к завтрашнему поминовению. Избежим стражи порядка и отдохнем. Поговорим. Нам нужно поговорить, Печаль. Ты меня избегала.
— Нет.
— Не ври, — тихо сказал он. — Ты не так неуловима, как думаешь. Так что я заметил. Сбежим ненадолго. Мы сможем поплавать вечером или порыбачить. И поговорить, — он обвил ее руками.
Звезды, это было заманчиво. Побыть наружи было роскошью. Да, там тоже будет жарко, но это будет сухой и естественный жар летнего солнца. Не жар горя и безумия во дворце, который не менялся почти восемнадцать лет. Она представила себя в пруду чистой воды, ныряющую с головой, и волосы развевались бы вокруг нее. Она поежилась, мысль была такой яркой.
Но он заговорит, и ей придется слушать. Выслушивать его тщетные споры, смотреть, как он мрачнеет, когда он скажет ему, что он не прав. Ранить его. Им будет больно обоим, но была разница между тем, чтобы она сказала ему, что они не смогут быть вместе, и событиями, разлучившими их. Все было жестоким.
Она отогнала мысль.
— Я не могу, Рас, — сказала Печаль. — Ты это знаешь.
Она позволила себе роскошь его объятий на миг, а потом освободилась из его рук. Он тихо вздохнул, но Печаль не слушала, прошла к окну и отодвинула шторы, открыла окно, радуясь маленькому проявлению упрямства.
Она была удивлена дождю, что был впервые за месяц. Воздух был свежим, пах землей, капли отлетали ей на лицо. Она снова подумала об озере или реке, открыла окно как можно шире, подняла лицо к небу. Вспыхнула молния, через пару секунд послышался гром, и она ощутила давление во лбу. Может, потому ее голова и болела. Не из-за запаха Ламентии, а из-за бури.
Вода текла по ее лицу, и Печаль не вытирала ее, капли скользили по ее щекам. Она смотрела на свое отражение и понимала, что выглядит так, будто она плачет, это напомнило ей то, что Расмус сказал в Зимнем дворце. Он звал это место Двором слез. Весь дворец, охваченный горем и печалью. Но так было не только в Зимнем дворце, что спал, как принцесса из сказки.
За стенами замка страна существовала на острие ножа. Художникам запрещали творить, кроме заказов государства в честь Мэла. Торговцы не могли торговать безделушками — лентами, сувенирами, вазами или цветами. Университеты не могли учить искусству. Никакой музыки. Никаких выступлений. Никаких игр.
Одежда светлее темно-серого или коричневого была изменой, как и чтение книг для удовольствия, как и смех. Беременные пары страдали от подозрений, им приходилось уверять всех, что их союз был из долга, а не ради счастья. Никто не держался за руки и не целовался. Никто не улыбался, по крайней мере, на виду. Макияж и духи были запрещены, даже стрижки могли посчитать нарушением, и за это могли наказать стражи порядка.
Дети тихо ходили по улицам как маленькие призраки, не смеялись и не улыбались. Этому их учили с детства, они боялись, что их поймают на радости, а Мэл уже радоваться не мог.
Земля слез подошла бы даже лучше. Весь Раннон должен был плакать из-за утраты.
Расмус встал за ней, прижал ладонь к ее плечу, большой палец потирал ее ключицу. Его кожа была прохладной, бледной на фоне ее смуглой. На каждом изящном пальце у него было много серебряных колец, некоторые у ладони, некоторые над костяшками, и синие и зеленые камни в них были единственными красками в комнате. Они сверкали, когда на них падал свет, сияли как огни, и она вдруг поцеловала его ладонь, ощутила, как он прижался грудью к ее спине, явно улыбаясь, наслаждаясь тем, что она сделала. Он поцеловал ее шею, и она закрыла глаза на приятный миг, а потом разрушила чары.
