Ознакомительная версия. Доступно 11 страниц из 55
Идея представить Аби в таком виде, с одним-единственным глазом, спровоцировала многочисленные споры и самые разнообразные гипотезы: для одних Посланец уже появился на свет одноглазым, для других стал таковым вследствие пережитых в детстве страданий; еще говорили, что у него изначально всего один глаз посреди лба, что свидетельствует о пророческом предназначении, но с той же уверенностью утверждалось, что образ служит лишь символом, сочетающим в себе дух, любовь и тайну. Распространяемый в таком масштабе, сотнями миллионов экземпляров в год, портрет мог бы вызвать сумасшествие от пресыщения, если бы искусство не придало ему сверхмощную притягательную силу, которая излучала всепроникающие дивные вибрации, подобно тому как завораживающее пение китов в брачный период заполняет океан. Портрет покорял с первого взгляда, а очень скоро внушал и счастье; любой абистанец ощущал себя чрезвычайно защищенным, любимым, обласканным, но и подавленным тем величием, которое подразумевало колоссальное насилие. Перед гигантскими, великолепно освещенными портретами, которые украшали крупные фасады административных зданий, скапливались группы людей. Ни один художник в мире не смог бы изобразить такое чудо, его воплотил в жизнь сам Аби, вдохновленный Йолахом; такова была истина, которой он вкусил очень рано.
Однажды в углу одного из портретов Аби появилась надпись – неразборчивая фраза, начерканная на неведомом языке, древним шрифтом, существовавшим до первой Великой священной войны. Люди были не только заинтригованы, они ждали какого-то выдающегося события. Потом пошел слух, что фраза переведена шифровальным отделом Аппарата, и таинственная надпись гласит на абиязе следующее: «Бигай блюдет вас!» Смысл был непонятен, но имя оказалось настолько благозвучным, что народ сразу же стал употреблять его, и вскоре самого Аби начали ласково называть Бигаем. Повсюду только и слышалось: Бигай то, Бигай се, Бигай горячо любимый, Бигай справедливый, Бигай ясновидящий, и так до тех пор, пока Справедливое Братство не издало указ, согласно которому использование дикого прозвища каралось немедленной смертью. Вскоре после этого в официальном сообщении ФН, то есть «Фронтовых новостей», за номером 66710 было победоносно объявлено, что гнусный пакостник, написавший злосчастную фразу, схвачен и казнен на месте, как и вся его семья и друзья, а их имена стерты изо всех реестров, начиная с первого поколения. В стране воцарились тишина и покой, но многие задавались вопросом: а почему это в указе запрещенное слово было написано вот так: «Биг Ай[1]»? Кто допустил такую ошибку? Переписчик из ФН? Управляющий новостями Почтенный Сюк? Не мог же это быть Дюк, Верховный Командор, шеф Справедливого Братства. Ну и совсем маловероятно, чтобы вина лежала на Аби – он же сам изобрел абияз и точно сумел бы избежать каких бы то ни было ошибок.
Итак, Ати уже был не таким бледным и чувствовал себя лучше. Выходившая с кашлем мокрота еще оставалась густой; дышал он тяжело; по-прежнему, и даже больше, стонал, много кашлял, но кровь уже не сплевывал. А в остальном – гора сделала все, что могла; жизнь была тяжелая, к старым лишениям добавлялись новые, что и составляло повседневность, если можно так выразиться. Разрушение жизни начиналось в самом ее начале, и это естественно. Так высоко в горах и так далеко от города упадок происходил быстро. Санаторий служил гарантированной конечной остановкой для многих – стариков, детей, неизлечимо больных. Таковы бедные люди: смирившись со своей долей, они начинают заботиться о себе, лишь когда жизнь в конце концов оставляет их на произвол судьбы. Их манера кутаться в бурни – широкие шерстяные накидки, ставшие непромокаемыми благодаря слою грязи и тысячам заплаток, – выглядела несколько траурно и весьма величественно, будто они обрядились в королевский саван, готовясь вот-вот последовать за смертью. Пациенты не оставляли бурни ни днем, ни ночью, словно боялись, что неизбежность застанет их врасплох и придется уйти из жизни обнаженными и пристыженными; по сути, они бесстрашно дожидались конца с непритворной легкостью и даже, можно сказать, угодливостью. А смерть особо не медлила – косила тут, там и там, и еще дальше. От новых жертв у нее только разгорался аппетит, и она глотала двойными порциями. Уход обитателей санатория проходил незаметно – здесь некому было их оплакивать. Недостатка в больных не наблюдалось; прибывало их больше, чем убывало, так что не знали даже, где их размещать. Койка умершего долго не пустовала: больные, ютящиеся на полу широких коридоров, продуваемых сквозняками, жестоко дрались за нее. Даже заключенные заранее договоры не всегда обеспечивали мирное наследование кровати.
Кроме нехватки всего и вся, еще были сложности, связанные с местными условиями. Пропитание, медикаменты, любые материалы, необходимые для существования санатория, доставлялись грузовиками – безобразными громадинами с помятыми боками, не моложе самой горы, которые ничего не боялись, во всяком случае, до первых горных хребтов, где уже не хватало воздуха для их огромных поршней, – а затем на спинах людей и мулов, не менее отважных и выносливых, и к тому же искусных скалолазов, но ужасно медленно: они шли, когда позволяли капризы погоды, состояние горных троп и выступающих скальных карнизов, настроение и распри между местными племенами, которые с легкостью могли блокировать проходы, меняя маршруты.
Здесь, высоко в горах на краю света, каждый шаг означал риск для жизни, а санаторий находился в самом отдаленном уголке смертоносного тупика. И никто со времен давних и темных не удосужился задаться вопросом: зачем надо было забираться так высоко в горы и так глубоко в холод и запустение, чтобы изолировать туберкулезников, которые ничем не заразнее других, ведь жертвы проказы и чумы бродили по всей стране, как и больные так называемой горячкой, хотя, по правде говоря, эти болезни придерживались своего сезона и своего ареала распространения. Никто не помирал, дотронувшись до туберкулезника или встетившись с ним взглядом. Принцип заражения все еще не изучили как следует, но человек-то умирает не от того, что болеют другие, а от того, что заболевает он сам. В конце концов, тут ничего не попишешь: в разные времена появляются свои страхи, и в какой-то момент туберкулезу выпала доля нести знамя самой страшной болезни, наводящей ужас на население. Колесо жизни вращалось, приходили новые грозные беды, опустошая цветущие регионы и заполняя их кладбищами, а затем отступали, а санаторий стоял все там же, удивляя своей окаменелой вечностью; сюда продолжали посылать чахоточных и других легочных больных, вместо того чтобы дать им умереть в родном доме или недалеко от него, среди страдающих прочими болезнями. Там туберкулезники угасали бы естественно, окруженные заботой близких, но вместо этого их выпихивали на вершину мира, где они умирали позорно, изводимые холодом, голодом и плохим обращением.
Бывало, начисто исчезали целые караваны – люди, животные, товары. Иногда солдаты, мобилизованные для их защиты, сбегали, а иногда и нет; после нескольких дней поисков охранников находили на дне какого-нибудь ущелья – с перерезанным горлом, искалеченных, наполовину изъеденных стервятниками. Но от ружей не оставалось и следа. Никто не говорил прямо, но некоторые намекали, что караван пошел по запретному пути и нарушил границу. Так считали старики, и взгляд их при этом был очень выразительным. «А откуда такие сведения?» Тотчас атмосфера накалялась; старики тушевались, словно сболтнули лишнего, а молодые вдруг резко настораживали уши. Мысли у них в голове бились так громко, что их можно было услышать издалека: «Запретный путь!.. Граница!.. Что за граница, какой еще запретный путь? Разве наш мир не вмещает в себя все сущее? Разве мы не можем везде чувствовать себя как дома благодаря милости Йола-ха и Аби? К чему нам пограничные столбы? Кто-нибудь объяснит?»
Ознакомительная версия. Доступно 11 страниц из 55
