Ознакомительная версия. Доступно 27 страниц из 132
– Вы гостья синьора Гильяно?
Он не взял с нее денег, помог достать покупки из багажника, но не осмелился ступить на посыпанную белым гравием дорожку.
* * *
В Галерее Академии их встречал тощий лохматый парень, он все время приседал на тонких, туго обтянутых джинсами ногах и повторял как попугай:
– Синьор Гильяно, какая честь для нас. Какая честь!
На встречу с белокожим мраморным Давидом они шли мимо людей, выбирающихся из каменных глыб. Незаконченная скульптурная группа «Рабы» Микеланджело сошла бы за шедевр современного искусства. Отличная аллегория жажды свободы. И никому бы в голову не пришло, что концептуальности здесь – ноль, автор просто не завершил работу.
Безупречный Давид возвышался над зрителями. Ему не было дела до своих обожателей. Восторженные взгляды, ахи, вздохи – шуршащее море у его ног. Наверное, дело не только в мастерстве и не в том, что Микеланджело вырезал скульптуру из цельного куска мрамора, да еще испорченного начатками предыдущей неумелой работы дурака-скульптора, а еще в том, что руку автора направляла любовь. Ему почти удалось вдохнуть жизнь в глыбу мрамора, наделить ее душой.
Она посмотрела на Давида, потом – на Ашера:
– Да он похож на тебя!
– Ну, спасибо, – усмехнулся он. – К счастью, Микеланджело был ко мне равнодушен. Меня совсем не прельщала идея стать его любовником.
Он забыл частицу «бы», словно допуская, что мог жить в эпоху Микеланджело, но Ада не стала заострять на этом внимание:
– Нет, сам посмотри! Какие у него огромные кисти рук, как клешни. Прямо как у тебя. – Она подхватила его руку и развернула к свету ладонь. – Что это? – ужаснулась Ада, увидев уродливые рубцы, из-за которых было не разглядеть ни линию жизни, ни линию ума и сердца. Он не отнимал руки.
Пристально впиваясь глазами, точно боясь пропустить малейшее колебание в чертах ее лица, Ашер спросил Аду:
– Ты уже видела что-то похожее?
Спрашивает-то как… Будто времена инквизиции еще не прошли! И подобное безобразие встречается на каждом шагу!
Она затрясла головой:
– Нет. Нет.
А сама не могла оторвать глаз от его изувеченной ладони. На ее лице, как слайды, мелькали то ужас, то отвращение, то жалость… и снова ужас.
– Кто тебя так?
– Сам.
– Состоишь в секте самоистязателей?
Он высвободил руку:
– Пойдем. Не для всех Давид – красавец. Уильям Хэзлит… – Ашер покосился на Аду, которой явно не было знакомо это имя, и пояснил: – Английский эссеист XIX века, назвал Давида «неуклюжим актером-переростком одного из заштатных театров, да еще и голым».
– Дурак какой Х-хэз-злит, – пробормотала Ада, – зажрался в тени английской короны.
– Невежды восхищаются скульптурой и полотнами только из-за их возраста. Мол, в эпоху Возрождения ваяли и рисовали прекрасно, а в наше время – разучились. Здесь сейчас как раз проходит выставка Джотто. Посмотришь, с каким трудом ему давались человеческие пальцы. Он рисовал их сомкнутыми, потому что иначе получалось уродство. А ступни вообще выходили куриными лапами. Но это не помешало ему стать великим живописцем. Основоположником новой школы.
Ада не видела куриных лап. По стенам струилось золото. И в золоте рождались и умирали люди. Они кричали от боли, извивались в страданиях, лица Мадонн роняли слезы, вопль Христа не различало ухо, но слышало сердце.
Она жалобно попросила Ашера:
– Уйдем, мне страшно.
Даже поздней осенью, под дождем, по виа Рикасоли, что под стенами Академии, змеилась очередь желающих взглянуть на подлинного Давида. Из-за визита Гильяно людям пришлось мокнуть под дождем лишние часы, потому что доступ в Галерею Академии прекратили за полтора часа до визита Ашера и Ады, а возобновили, только когда те вышли.
– Тебе не жалко туристов? – спросила она.
Он пожал плечами:
– Это флорентийская традиция, как дань уважения великим мастерам, – выстоять очередь, чтобы встретиться с искусством. Иные произведения ждут внимания веками, неужели человек не может выдержать на ногах пару часов?
«Но ты-то не ждешь, – мысленно возразила она. – А я, между прочим, в Уффици два часа простояла».
В галерею Уффици, куда они пришли на рассвете, задолго до открытия, их пустили без проблем, даже без единого вопроса. Ашер, едва сдерживая зычный голос в гулких залах, самозабвенно рассказывал о флорентийских художниках. Ада впервые видела его таким оживленным и не рискнула сказать, что уже была здесь, делала вид, что ей все в новинку. Зачем портить человеку удовольствие?
Ашер рассказывал иначе, чем экскурсоводы. Так, будто был знаком с каждым художником лично, распивал с ними вино и развлекался в борделях XIV века. Картины он знал до мельчайших деталей, объяснял, как в давние времена с помощью живописи зашифровывали знания о космосе, о Вселенной, о биологии, об анатомии, об эпохе правления, в которую довелось жить художнику. А еще он тыкал то в одну, то в другую картину пальцем и пренебрежительно бросал:
– Копия… Копия – и плохая… Реставратору надо бы руки вырвать… Не четырнадцатый, а шестнадцатый век. – И наконец заявил: – В картине отражается душа не только художника, но и того, кто надолго задерживает на ней взгляд, – и спросил, как на экзамене: – Что тебе больше всего понравилось?
В который раз Ашер смотрел на нее так, будто по лицу пытался предсказать ответ. И, странное дело, Ада чувствовала, что от ее ответа зависит многое, может быть, даже то, как скоро она вернется домой. Но врать не было сил, она устала бродить по залам четыре часа подряд, легче было сказать, что ее действительно впечатлило и запомнилось:
– «Рождение Венеры» Боттичелли.
Он кивнул, будто она проговорилась и сообщила нечто больше, чем просто название картины и фамилию художника.
– А мне нравится вечернее небо на портрете Элеоноры Гонзага работы Тициана.
Похожее небо видела и она – в Петербурге во время студеных июньских ночей: в воздухе, как воины, скрещивали мечи сумеречная тень и возвышенная прозрачность. Редкие облака подсвечивались фиолетовыми тенями недосыпа, такого естественного в белую ночь.
Закат для Ашера был связан с особым ритуалом, и ритуал этот пугал Аду первые несколько недель пребывания на вилле. Стоило солнцу начать ежевечерний реверанс, как Ашер выходил на западную террасу и, наблюдая за закатом, салютовал уходящему за горизонт солнечному диску бокалом виски, будто поднимал тост за далекую и невидимую, но чрезвычайно могущественную персону.
* * *
– Во Флоренции есть своя история Ромео и Джульетты. – Они шли по набережной реки Арно, и Ашер отчего-то решил рассказать Аде романтическую сказку. – Девушку звали Джиневра Аламьери, и она была первой красавицей в городе. В те славные и безумные времена любовь считали пустяком, а потому девушку выдали замуж по расчету, притом что она любила другого юношу. От тоски Джиневра начала чахнуть. Говорят, такое часто случается с безнадежно влюбленными девушками. День ото дня она становилась все бледнее, все худее, и в одно прекрасное утро муж нашел ее в постели бездыханной. От разлуки с возлюбленным Джиневра впала в летаргический сон. Ее похоронили. А дальше было как у Шекспира: склеп, ужасное пробуждение… Правда, у флорентийской истории счастливый конец. Когда Джиневра в саване явилась домой, муж и мать приняли ее за привидение и прогнали. Девушка не растерялась и отправилась прямиком к своему возлюбленному, жили они долго и счастливо.
Ознакомительная версия. Доступно 27 страниц из 132
