Сколько мне было тогда? Не знаю. Нет. Я редко видел себя. Не помню. Тогда я еще не начал себя помнить. Было какое-то тело. Да. Кости... Мышцы ног.
Она меня не обидела, нет. Я удивился этой открытости. Этому призыву. И еще... Я удивился, как она убежала. Как она исчезла... И я это запомнил так.
***
Потом были другие каникулы. Другие зимы и все остальное.
«Говорит Москва! Начало шестого сигнала соответствует шестнадцати часам московского времени... » Нам с Ольгой наплевать. Мы копаемся в сумке матери. В ее маленькой кожаной сумочке. Обычно я стою на шухере. В этот раз — нет.
В углах розовая пыль. «Пудра, — говорит сестра, — на... » Я нюхаю. Очень приятно. Очень-очень...
Зима. Сильное солнце в окно. От света слипаются глаза. Хочется спать.
Запах котлет, скворчащее масло на сковородке... Я держу веки руками! Они неподъемны! Спина Ольги. Мои глаза закатываются...
Она нетерпеливо роется в сумочке. Это тайник матери. Это ее сокровища. Шаги... Ближе... Еще... Мимо. Мать прошла в сени. Если она нас застанет — убьет. Опять все перебутырили! Господи! Чертовы дети... Она так скажет. Я знаю.
«Отрубить вам уши на холодец!» — добавит дядя. Да-да! Он любит этот холодец.
Ресницы уже склеились. Все. Последнее, что вижу, — губная помада. Как она вывинчивается. Исчезает и снова. Туда-сюда... И все.
Привалившись к нашему желтому ковру, я погружаюсь в сон. Эта сумка стала огромной! Я залезаю в нее, а Ольга держит меня за ноги! Она спрашивает: «Ну чё там?!.. А?!» И отпускает мои ноги. Я лечу вниз! Все быстрей и быстрее! И уже неизвестно куда! То ли вниз, то ли вверх! Мои кишки! Они меня обгоняют! Черт! Мама! Ма-а-ама! Да у нее нет дна! Эта чертова сумка!..
Наш желтый ковер. Иван-Царевич верхом на Сером Волке. У Царевича скособочено лицо. Вместо носа — плешина. Ковер стар. Нос Царевича — на уровне головы сидящего. Поэтому...
Этот мужик, полусожранный молью, меня не интересует. Он едет и едет. Он ни о чем не подозревает! Мне его не жалко. Ни капельки. Ни ложечки. Ни полпальца. А вот Волк мне нравится. Да. Что-то в его глазах... Будто он все знает заранее. Я его боюсь. Особенно зимой, когда луна и белый снег... Да. Я его боюсь и... спать без него не могу. Он на меня смотрит, когда я засыпаю. Я избегаю прикасаться к тому месту на ковре, где он. Я в ужасе! Глаза не закрываются! Мне кажется, да... Он шевелится! Стоит только закрыть глаза! И в то же время... Он меня спасет. Я это чувствую. Не словами. Но меня не проведешь! Ведь это он меня бережет. Он хранит меня. Он. Я знаю. В самом глубоком сне — я не перестаю это знать. Поэтому.
У наших бесстраший свои корни. Такие же странные, как у наших страхов. Эти причудливые картинки... Тень пиджака, как повешенный... Он движется! Вот! Смотрите! Он пошевелил рукой! Еще! Тс-с-с-с! Тихо! Нет... Это просто тень. Дурацкий пиджак! Фу- у-у-у! Слава богу! Он мгновенно превращается в самую любимую штуку на свете! А днем ведь ты его даже не видел... И завтра не заметишь...
Талисманы, щели в асфальте. На них нельзя наступать, нет! иначе... Все будет плохо! Приметы и злые знаки...
Звери, которые нас берегут... Игрушки... Враждебные и дружественные тени на ночной стене. Лунный свет на синем снегу... Волшебная голубизна окна... Колдуньи во сне... Погоня! Вот-вот! Она настигает! Кричит! Обернись! Обернись! Посмотри на меня! И тут — пробуждение. На полу. От холода.
***
Фьюууу-уууффюууу, поет ветер. Хюууу-ууу... Двойные рамы... Холод. Сапоги, фуфайка... Четыре месяца зимы... Пустота. Сны, в которых валенки, чесанки, серые, черные... Изредка — тапочки с опушкой... Это дядины. Ему остались от его бабушки. Мы их все видим во сне. Все. Всей семейкой. Что на левом боку, что на правом! Кроме дяди. Я про него забыл. Бывает, он говорит, что видел во сне эту бабушку. Но он врет. И мать, и Ольга его изучили. Они различают.
Он не видит снов. И как все, кто не видит снов, — дядя любит ходить вокруг них, как свинья вокруг пустого корыта. Бормотать, рассказывать, сравнивать... Ему хочется снов. Здесь у него чешется. Он подставляет нам это местечко. Мы должны выслушивать-чесать. Он возмущен! Да! У нас слишком заспанные лица! Он нам не верит! Не может быть, чтоб всю зиму снились только тапочки. Его обманывают!
В марте нам уже ничего не снится. Ничего. Грязная марля мартовского снега... Ручьи. Запахи. Кленовые вертолетики в ручьях. Черная земля и пар... Дыхание. Вдох и выдох... Уже пригревает спину. В одних свитерах на реке. Ледоход. Льдины. И все. Потом солнце и холодные сумерки. Розовые облака. Дым костра над землей...
Купание в нашей реке. Мы купались без трусов. Так легко... Так щекотно...
Раки. Их нащупывали ступней. Пошевелишь немного пальцами, прижмешь ко дну. И соображаешь... А потом нагибаешься и вынимаешь из-под ступни. Рачихи с икрой. На ощупь они казались комками травы. Они спали, завернувшись в тину. Они были беззащитны.
Мы вынимали и расправляли им хвосты. Споласкиваешь, раз — она чиста. Проведешь туда-сюда по воде и все. Потом — блестящая гроздь мелкой икры.
Я не мог так. Никогда не научился есть сырую икру. Мать присыпала солью и подносила ко рту. Я сжимал глаза.
Она подарила мне маску. Я нырял и любил смотреть, как раки там живут. Как у них там все. Они казались огромными! Там, в своем царстве.
Накупавшись до синих губ, я вылезал на траву. Чувствуя, как стягивает кожу на лице, я смотрел на мать. Как она купалась. Как она плавала. В черном сплошном купальнике. Ее «худоба»... Она была непохожа на остальных. Все тетки наши были толстые. Мало кто купался. Они были жирные и подвижные на суше! Им нечего было прятать в реке! Они и не думали прятать в воду свое тело. Так, на секунду заваливались в реку, как большие собаки, шумно, с брызгами, и снова на берег. К пиву. К ракам. К детям в панамках. Вода с них стекала в диком ужасе!
Эти тетки купались прямо в лифчиках и трусах. Мать была вдалеке. Немного всегда в стороне. Без брызг, без шума. Входила в воду, я видел, как намокает низ ее купальника. Как он темнеет... Она скользила в глубину, будто со ступеней. Ныряла всегда «с головкой». Другие тетки никогда не мочили голову. Из-за этого она казалась моложе. Да. Я смотрел на ее лицо, когда она плыла. Искал ее голову и, найдя, уже не отпускал. Спокойное лицо. Не тревожное, как бывает у пловцов. Нет. Спокойное, мирное лицо. Может быть, она даже улыбалась...
Я никогда не видел улыбки на лицах плывущих людей. Они всегда так заняты... Так серьезны... Потом — да. Когда остановятся... Смеются...
Она переплывала на другую сторону. Быстро, будто там ее что-то ждало. Черемуха. На той стороне были козы, густой боярышник и черемуха. Мать приносила мне ветку оттуда. Черные ягоды, от которых во рту становилось все фиолетово.
Она держала ветку в зубах. Повернув голову, она плыла ко мне. Сильно работая ногами, как огромная лягушка. Черемуха... Ветка. Это была приманка. Да. Черные, мокрые ягоды. Их так хотелось взять губами. Это была заманка. Призыв.
