Он снова встал. Потрогаем это и рассмотрим. В обморочном свете (луны? его слез? нескольких фонарей, зажженных умирающими отцами города из машинального чувства долга?) его рука отыскала узор неровностей: канавку в камне парапета, выступ и впадинку с какой-то влагой внутри – все это сильно увеличенное, будто 30 000 ямок на корочке пластиковой Луны с большого лоснистого оттиска, который показывает гордый селенограф молодой своей жене. Именно в эту ночь, сразу после того, как они попытались вернуть мне ее сумочку, гребешок, сигаретницу, я нашел его и потрогал, избранное сочетание, деталь барельефа. Никогда прежде не касался я этого выступа и никогда не найду его снова. В этом моменте сознательного контакта есть капля утоления. Экстренный тормоз времени. Каким бы ни было настоящее мгновение, его я остановил. Слишком поздно. За наши – дайте сообразить, двенадцать, – двенадцать лет и три месяца общей жизни я мог обездвижить этим простым приемом миллионы мгновений; заплатив, может быть, ошеломительный штраф, но поезд остановив. Скажи, зачем ты это сделал? – спросил бы выпученный кондуктор. Затем, что мне хотелось остановить эти бегущие деревья и тропинку, что вилась между ними. Наступив на ее ускользающий хвост. То, что с нею случилось, могло бы и не случиться, имей я привычку останавливать тот или этот кусочек нашей общей жизни, профилактически, профетически, позволяя тому или этому мигу успокоиться и мирно вздохнуть. Приручая время. Даря передышку ее пульсу. Ухаживая за жизнью, жизнью – нашей больной.
Круг – ибо это был по-прежнему он – двинулся дальше с оттиском грубого узора, колюче льнущим к подушке большого пальца. На этом конце моста было светлее. Солдаты, велевшие ему остановиться, глядели веселее, и выбриты были почище, и форму имели опрятнее. Их тоже было больше, и больше было задержано ночных прохожих: двое старцев с велосипедами и то, что можно обозначить как джентльмена (бархатный воротник пальто поднят, руки в карманах), и девушка с ним – запачканная райская птица.
Пьетро – или, по крайности, солдат, похожий на Пьетро, метрдотеля университетского клуба, – Пьетро-солдат посмотрел на пропуск Круга и заговорил, артикулируя культурно:
– Я затрудняюсь понять, профессор, что помогло вам свершить пересеченье моста. Вы не имели на то никакого права, поскольку этот пропуск не был подписан моими коллегами из стражи северной оконечности. Боюсь, вам придется вернуться, дабы они совершили это согласно установлениям чрезвычайного времени. В противном случае я не смогу разрешить вам проникнуть в южную часть города. Je regrette, но закон есть закон.
– Весьма справедливо, – сказал Круг. – К несчастию, они не умеют читать, а писать и подавно.
– Это до нас не касается, – сказал мягкий, красивый, рассудительный Пьетро, и его сотоварищи покивали степенно и рассудительно. – Нет, я не вправе позволить вам пройти, пока, повторяю, подлинность ваша и невинность не подтвердятся подписью противной стороны.
– А не могли бы мы, так сказать, повернуть мост иной стороной? – сказал терпеливо Круг. – Я разумею – выполнить поворот налево кругом. Вы же подписываете пропуска тем, кто пересекает его с юга на север, верно? Ну так попробуем обратить процесс. Подпишите эту ценную бумагу и пропустите меня к моей постели на улице Перегольм.
Пьетро покачал головой:
– Что-то я не пойму вас, профессор. Мы искоренили врага – да! мы втоптали его во прах. Однако одна или две головы гидры еще живы, мы не можем позволить себе рисковать. Через неделю, профессор, ну, может, чуть позже, город вернется к нормальной жизни, обещаю вам. Ведь верно, ребята? – добавил Пьетро, обращаясь к солдатам, и они ревностно закивали, и лица их, честные и разумные, осветились гражданским гореньем, преображающим и самых простых людей.
– Я взываю к вашему воображению, – сказал Круг. – Представьте, что я собрался идти на ту сторону. Фактически я и шел на ту сторону нынче утром, когда мост не охранялся. Ставить часовых лишь с наступлением темноты – затея вполне обычная, но опустим это. Отпустите и вы меня.
– Нет, пока документ этот не будет подписан, – сказал Пьетро и отвернулся.
– Не понижаете ль вы в значительной степени стандарты, по коим принято судить о работе человечьего мозга, если она вообще существует? – возроптал Круг.
– Тихо, тихо, – сказал другой солдат, приставляя палец к треснувшей губе и быстро указывая затем на широкую спину Пьетро. – Тихо. Пьетро совершенно прав. Ступайте.
– Да, ступайте, – промолвил Пьетро, до ушей которого донеслись последние слова. – И когда вы снова вернетесь с подписанным пропуском и все будет в полном порядке, – подумайте, какое внутреннее удовлетворение вы испытаете, когда мы соподпишем его со своей стороны. Это и нам будет в радость. Ночь только еще начинается, и, как бы там ни было, негоже нам уклоняться от некоторого количества физических усилий, коли мы хотим быть достойными нашего Правителя. Ступайте, профессор.
Пьетро взглянул на двух бородатых старцев, терпеливо сжимавших ручки рулей, кулачки их белели в фонарном свете, глаза потерявшихся псов напряженно следили за ним.
– Ступайте и вы, – сказал этот великодушный человек.
С живостью, составившей престранный контраст с почтенным их возрастом и тощими ножками, бородачи скакнули по седлам и наподдали по педалям, вихляясь от рвения убраться подале, обмениваясь быстрыми гортанными репликами. Что они обсуждали? Родословные своих велосипедов? Цену какой-то модели? Состояние трека? Были ль их клики возгласами ободрения? Дружескими подначками? Или они перекидывались шутками, читанными в прежние лета в «Simplizissimus’e» или в «Стрекозе»? Так всегда хочется знать, что поверяют друг другу летящие мимо люди.
Круг шел быстро, как только мог. Кремнистый спутник наш плыл под маскою туч. Где-то вблизи середины моста он обогнал поседелых велосипедистов. Оба осматривали анальное покраснение одной из машин. Другая лежала на боку, словно раненая лошадь, приподняв печальную голову. Он шел быстро, стиснув пропуск в горсти. Что, если швырнуть его в Кур? Обречен ходить взад-вперед по мосту, переставшему быть таковым, поелику ни один из берегов в действительности недостижим. Не мост, песочные часы, которые кто-то все вертит и вертит, и я внутри – текучий тонкий песок. Или стебель травы, который срываешь с лезущим вверх муравьем и переворачиваешь, едва он достигнет вершины, и шпиц обращается в пшик, а бедный дурак повторяет свой номер. Старики в свой черед обогнали его, елозя, егозя и лязгая в тумане, галантно галопируя, стрекая старых черных лошадок кроваво-красными шпорами.
– Се снова я, – промолвил Круг, как только сгрудились вокруг его неграмотные друзья. – Вы забыли подписать мой пропуск. Вот он. Давайте поскорее покончим с этим. Нацарапайте крестик, или рисунок со стены телефонной будки, или свастику, или что захотите. Не смею надеяться, что у вас под рукой найдется какой-нибудь штампик.
Еще не кончивши речи, он понял, что они его не признали. Они глядели на пропуск. Они пожимали плечами, как бы стряхивая бремя познания. Они даже в затылках скребли – необычайный прием, применяемый в этой стране, поскольку считается, что он улучшает снабжение кровью клеток мышления.
