О женщины! Когда меня вы обнимали,Бескрылые тайком мне крылья подрезали,Крылатая – свои мне отдала[3].
Это было как вспышка, как внезапное озарение. Тарасов сделал эти строки своим девизом, выгравировав их на невидимом щите, за которым надежно спрятал сердце. Не являясь экспертом по женщинам, он предпочел всех их считать однозначно бескрылыми. Да, красивыми, добрыми, обаятельными, даже умными. Но бескрылыми, способными в любой момент обвить его своими чарами и лишить крыльев. Он готов был согласиться, что эта позиция была несколько однобокой, и может быть, из-за нее он может пропустить ту, настоящую, крылатую… Но так удобнее. До поры до времени.
Но тогда, в кафе, ощущая легкий запах духов сидящей рядом Лады, он вдруг почувствовал, как дрогнула рука, сжимающая этот самый щит, как захотелось вдруг выбросить его, а там будь что будет.
Лада, казалось, была очень далеко от его душевных терзаний. Отказавшись от десерта, она заказала эспрессо и погрузилась в молчаливое созерцание.
Прохору же, напротив, хотелось разговаривать. Он смотрел на фарфоровую раковину ее уха – тонкую, полупрозрачную, обрамленную завитком светлых волос, и чувствовал, что сейчас сморозит какую-нибудь отчаянную глупость. И сморозил-таки.
– Чем-то напоминает Ван Гога, не находите? – сказал он тоном знатока. – Бедняга Ван Гог! При жизни смог продать только одну картину…
Лада оторвала глаза от картины и посмотрела на Тарасова. Выражение лица ее было серьезным, но все, от челки до слегка припухлой нижней губы, смеялось над доморощенным искусствоведом. «Она же учится в институте культуры», – пришло к Тарасову запоздалое прозрение, но ведь слово не воробей…
– Ван Гог? Я бы не сказала… И насчет единственной картины – это всеобщее заблуждение. На самом деле картин он продал гораздо больше. Просто прожил он всего тридцать семь лет, рисовал последних десять. Из них восемь – учеба, поиски себя, своего стиля, оттачивание мастерства. Потом – расцвет и… – она сделала маленький глоток кофе. – А яблоки эти…
Тарасов подумал, что она говорит про его штрудель, и хотел было снова предложить ей десерт. Кто ее знает, может, денег у нее нет, вот и отказывается. Но, помня о недавнем фиаско при попытке проявить эрудицию, решил не торопить ее и дать возможность докончить фразу. Ему вообще никуда не хотелось спешить. Почему-то вспомнился старинный фильм о Золушке, когда волшебник отправил принца с Золушкой в волшебную страну. О чем они говорили, Прохор позабыл, помнил только неумолимый механический голос: «Ваше время истекло, кончайте разговоры». Его время истекло еще до того, как он попал в этот сказочный мир.
– Вы же посмотрите, какие они, – сделав маленький глоток, продолжила мысль Лада. – Яблоки оптически оторваны от полотна, будто живут отдельно от него. Они с одной стороны мягки и ненавязчивы, с другой в них чувствуется посыл художника. Будто он говорит нам…
«Ага, говорит, – подумал Тарасов. – Знаем мы этот посыл: берегите природу, мать вашу!»
– Не говорит, а кричит, – после небольшой паузы продолжила Лада. – Кричит о своем одиночестве. Огромном. Просто вселенском одиночестве.
– Почему вы так решили? – не выдержал Тарасов.
– Яблоки… Адам и Ева. Мужчина и женщина. Только здесь, видите, женщины нет…
Лада еще немного помолчала, встала, разгладила ладонями юбку.
«Юбка как у матери, – заметил при этом Тарасов, – чуть ниже колена. Хотя зачем прятать такие замечательные колени? Ведь они наверняка замечательные».
– Я провожу! – это было сказано тоном, не терпящим возражения. Впрочем, она и не думала возражать. Тряхнула челкой, попрощалась с хозяйкой кафе. Когда они выходили, над дверью радостно тренькнул колокольчик.
Пока шли от кафе к машине – она на полшага впереди, – Прохор вдруг почти физически ощутил тоску по недавней близости ее плеча. Понимал, как это глупо, и все же хотел как можно быстрее приблизиться к нему. Да что там приблизиться! Врасти в него, как врастают друг в дружку сиамские близнецы в материнской утробе. Но за дверями кафе мир-сказка закончился, уступив место миру-были, о чем возвестил сигнал тарасовского мобильного телефона.
Звонил Крылов.
– Антон Павлович, я уже практически подъезжаю, – заявил Тарасов. (Это Крылова так звали – Антон Павлович, прямо как Чехова.)
– Слушай, Прохор, – по телефону Крылов обращался к Тарасову на «ты», мотивируя это тем, что когда-то носил маленького Прохора на руках. Тарасов, в принципе, не возражал, тем более что на людях Крылов этот факт из своей биографии напрочь забывал. – Тут все срослось, так что можешь не спешить. Я хочу напомнить о вечернем мероприятии. У меня – хоть разорвись – не получится. Вся надежда на тебя. А тут такая ерундовина получилась…
– Что за ерундовина?
– Козлова сегодня на работу не пришла. С Томом беда. Она с утра в клинике. Капельницы какие-то и прочая дребедень. Не до гулянок. Так что придется тебе, Прохор Сергеевич, самому… Да, самому…
Последние слова были приправлены такой изрядной порцией сарказма, что даже глухой почувствовал бы. Людмила Григорьевна Козлова, секретарь Крылова (ей больше нравилась формулировка «помощник руководителя»), бессменно сопровождала Тарасова на все официальные вечерние мероприятия. В меру яркая, в меру красивая, в меру стройная, умная и эрудированная, она была украшением фирмы. Истинного возраста ее никто не знал. По паспорту вроде тридцать пять, но злые языки болтали, что работу в «Железобетоне» она начала, когда Прохор еще не родился. Но это его нисколько не смущало. Заводить отношения с Людмилой Григорьевной он не собирался. Не укладывалась она в его критерии настоящей женщины. Такая не просто подрежет крылья своему спутнику, она их начисто оторвет. Наверное, Тарасов был не одинок в своей оценке, и единственным другом красавицы Людмилы являлся ее кот – вислоухий шотландец Том.
– Черт! – не сдержался Прохор. Очарование момента как ветром сдуло. Появись он на мероприятии один, и женская половина собравшихся решит, что он в свободном поиске, и откроет на него сезон охоты. Уж что-что, а опыт в подобных делах у Тарасова имелся.
– Что-то случилось? – встревоженно спросила Лада.
Он посмотрел на нее и понял – а ведь действительно тревожится.
– Да все в порядке, – с досадой бросил он. Задумался на пару мгновений, а потом выпалил: – А вы не могли бы мне помочь?
Узнав, в чем заключается помощь, она не ломалась, не смущалась, просто сказала твердо:
– Конечно.
Прохор довез ее до дома – подъезда в панельной девятиэтажке, обрамленного двумя чахлыми акациями, – и, договорившись забрать через три часа, задумался, куда же двинуться дальше. На завод можно не ехать, добро от Крылова получено. Остается два варианта: домой или в офис. Тарасов посмотрел на себя в зеркало заднего вида, задумчиво провел рукой по начинавшей отрастать щетине. В отличие от большинства мужчин, щетина не придавала тарасовскому облику брутальности. Напротив, она делала его каким-то жалким, незащищенным. Поэтому он всегда старался бриться перед ответственными мероприятиями. Но сейчас вид еще вполне сносный, можно не заморачиваться и ехать в офис. В его кабинете на всякий случай имеется парадный костюм. Похоже, сейчас как раз такой случай… Стоп! Костюм! Вот же я тормоз! Тарасов еле сдержался, чтобы не треснуть себя хорошенько по лбу. Костюм… Нет, в своем костюме он не сомневался. А вот Лада… У Людмилы Григорьевны имелся целый гардероб вечерних туалетов. Платья, подчеркивающие ее красоту, не переступая при этом грани приличия. А у Лады? Студентки, дочери охранника, человека с ружьем? Тарасов вспомнил смешную челку, скромную юбку… За себя он не волновался, а вот Лада… Зря он ее позвал. Нужно сейчас же позвонить. Сказать, что планы поменялись. Лучше потом пригласить ее в какое-нибудь другое место. Менее претензионное.
