Диссидентов и прочих политических элементов Чегевара не любил, усматривая в них конкурентов. Он «сдавал» их оптом и в розницу. Впрочем, доносы он писал и на персонал, и на охрану, и на самих чекистов… На всех, попадавших в поле зрения, кроме уголовных авторитетов. Став стукачом, бывший воришка боялся их как огня. По блатным законам за «ссучивание» ему полагалось такое, что при одной мысли о возможном возмездии он терял сознание. Но уголовники в застенках КГБ встречались редко. А лопоухие фраера, не нюхавшие зоны, легко попадали под тлетворное влияние бывалого зека. Особо интеллигентных Андрей Константинович порой бил. Правда, редко. Потому что даже самые стойкие идейные враги советской власти кололись легко.
Стоило рассказать им про Колыму, и они закладывали всех, даже себя.
На этот раз Чегевара «подсел» утром. Жертвы спали. Фраеров надо было брать теплыми, не дожидаясь, пока проснется их антисоветская сущность. Сонную камеру огласил бодрый рык:
— Волки позорные! Па-апишу в лоскуты, век воли не видать! Падлой буду-у!
Ритуально возвестив о своем появлении, Чегевара деловито осмотрелся. Одна из шконок пустовала, в поддержку легенды о случайном подселении уголовника к политическим. Клиенты на новичка не реагировали. Так могли себя вести лишь беспечные лохи. Или те, кому «на тюрьме» бояться было нечего. Но в следственном изоляторе КГБ, как правило, смельчаков не водилось. Ближе к двери храпел лысоватый толстячок с добродушной физиономией.
— Ботва! — усмехнулся зек.
Такие фраера кололись на раз. Как гнилые арбузы об асфальт. Чегевара радостно ощерился и заорал:
— Подъем, овцы недоенные! Ваша папа приканала!!!
Он бодро двинулся к свободной койке, на ходу пихнув толстяка в бок. И вдруг в ответ на его жизнерадостное приветствие из темного угла раздалось бормотание:
— Подъем не набьем. Были папа, стали мама. Штоха не выйдет…
Чегевара перестал ухмыляться и замер. Базар походил на воровской. То есть — на абсолютно блатную феню. По стилю канало на высший класс. Как будто бы русские, слова звучали знакомо, но непонятно. И, несомненно, таили глубокий уголовный смысл, недоступный простым смертным. Опытный глаз стукача нащупал оратора. Второй обитатель камеры продолжал безмятежно посапывать на шконке, как будто и не подозревал, что неприятности ходят вокруг легкой поступью. Его лица видно не было. Свет зарешеченной лампочки не проникал в тень от висящей на спинке кровати телогрейки… Телогрейка заслоняла… Телогрейка… Оторопь напала на Чегевару внезапно. Он инстинктивно согнул спину в подобии приветственного поклона. В изголовье койки стояли крепкие кирзовые сапоги! Лохи так не одевались. Политическим полагалось носить шляпы, польта и модельные шкары…
Андрей Константинович робко вытянул шею. Шестой орган чувств (на блатном наречии — «очко») сжался в пессимистическом прогнозе. Как это обычно и бывает, предчувствия не обманули. Из мрака, порожденного телогрейкой, показалась рука. Всего лишь верхняя конечность пониженной волосатости… Но обыкновенной, по-человечески розовой кожи на ней почти не осталось. Все свободное пространство покрывала вязь рисунков. Рука лениво проползла по колючему одеялу и легла на границе света и тени. Несмотря на то что в полумраке нечеткие картинки виднелись смутно, Чегевара разглядел все детали. Он умел не только писать, но и читать. Причем татуировки он читал с большим пониманием, чем газету «Труд».
Сине-зеленые перстни на пальцах означали статьи. Судя по левой кисти, ее обладатель при рождении получил пожизненное. Посмертно… На двадцатой секунде изучения накожной росписи Чегевара сошел с ума от ужаса. Особенно его потрясло целое стадо ушастых тараканов, уползающих куда-то под мышку. Хвостатые насекомые на ходу жрали красный перец. Такой картинки ему видеть не приходилось. Но по воровским канонам она могла означать что-то типа статьи за изнасилование прокурора в извращенной форме со смертельным исходом. Отягченное актом людоедства в особо крупных размерах.
Андрей Константинович тихонько взвыл и осел на пол. Страшнее этого человека на земле зверя не существовало. Чегевара вдруг осознал, что жуткого авторитета подослали по его душу. Как и почему, уже не имело значения, потому что лютая смерть неотвратимо надвигалась. Кошмарное существо, пребывающее за гранью человеческого понимания, начало просыпаться. Оно чуть шевельнуло конечностью. Ушастые тараканы на предплечье кровожадно засучили лапками. Стукач инстинктивно отполз назад, обдирая тощий зад о шершавый пол камеры.
— Я больше не буду-у! — умоляюще проскулил рецидивист, хныкая, как описавшийся дошкольник.
— Больше и некуда. Потому что штоха не будит. Проснулся сам — разбуди соседа, — тут же донесся из темноты зловещий хрип.
Жуткая рука сжалась в кулак. Среди вен на запястье отчетливо выступила оскаленная рожа в кайме из колючей проволоки. «Сейчас прыгнет и порвет всех на мясо!» — понял Чегевара. Уголовник с многолетним стажем, проведший полжизни в лагерях строгого режима, взвизгнул и окончательно потерял разум. Он вскочил, истошно завывая. Его физиономию перекосило от ужаса. Оглушительный стук в железную дверь сотряс следственный изолятор.
— Выход там же, где и вход. Выключай чайник… — прохрипел ему в спину голос из недр камеры.
Фраза стала последней пулей, подбившей подсадную утку. Чегевара содрогнулся и обмяк, прощально хихикнув. Но в КГБ сотрудников берегли. Даже совсем внештатных. Мгновенно лязгнул засов, и стукача выдернули наружу. Неудачно подсаженная утка уже не крякала по фене. Она блаженно улыбалась, вытаращив бессмысленные глаза, и сосала свой указательный палец. От нее исходил совершенно не птичий запах настоящей медвежьей болезни…
Инженер Лысинский проснулся от непонятного шума. Пока он надевал очки, все стихло. В камере неприятно пахло. На соседней койке спал зек. Оба факта Романа Романовича не обрадовали. Он хотел мучительно застонать, но вспомнил, что молчание спасло ему жизнь, и воздержался. Сосед по камере тоже зашевелился. Роман Романович с опаской покосился на него и от удивления открыл рот. Вечером он не обратил внимания на особые приметы уголовника. Зато сейчас они просто бросались в глаза. Из-под одеяла торчало отвратительно худое тело, покрытое татуировками. В уголовной символике Лысинский понимал, как лирик в физике. Но надпись на тощей груди даже на него произвела впечатление. На выступающих ребрах синели буквы: «АМАМ АХОТШ». Кто такой Ахотш, не имело значения. А вот то, что сокамерник его «ам-ам», то есть сожрал, нагоняло жути по самый потолок камеры. Роман Романович застонал…
Карла Ильича разбудило смутное ощущение опасности. Он приоткрыл глаза и обнаружил вокруг тюрьму. Мозг с утра работать отказывался, поэтому подробности вчерашнего дня вспомнились не сразу. Взгляд опухших глаз Теплова прошелся по убогому интерьеру. На соседней койке тут же нашелся источник той самой опасности, которая нарушила утренний покой художника. Толстый уголовник сидел, положив руки на колени. В углу приоткрытого рта поблескивал острый клык. Карл Ильич вспомнил все. Ему опять предстояло сутки напролет притворяться своим среди бог знает кого. Он начал сразу:
