— Немного опухла.
— Может, показаться врачу?
Она качает головой.
— Уверена, холодный компресс и порция неразбавленного джина — это все, что мне нужно.
Он смотрит на нее, не понимая, шутит ли она. Девушка улыбается.
— Так вы немка? — спрашивает Джим.
— Нет.
Он не ожидал такого резкого ответа и потому отводит взгляд.
— Извините. Просто услышал, как вы выругались. Scheiße.
— Вы говорите по-немецки?
— По сути, нет. Но я могу сказать слово «дерьмо» на десяти языках.
Она смеется, обнажая здоровые белые зубы. Наверное, слишком здоровые для человека, выросшего на пиве и кислой капусте.
— Мои родители из Австрии.
— Ach so.
— Значит, вы все-таки говорите по-немецки!
— Nein, meine Liebling. Совсем чуть-чуть.
Глядя на девушку, Джим вдруг понимает, как хочет ее нарисовать. Необычайно отчетливо представляет себе эту картину: она сидит на подоконнике и читает, свет, падающий из окна, пробивается сквозь ее волосы; он делает набросок, в комнате светло и тихо, только карандаш скрипит по бумаге.
— Вы тоже изучаете английскую литературу?
Вопрос возвращает его в реальность.
…Доктор Доусон в аудитории колледжа Квинс, трое его коллег-правоведов с безучастными мясистыми лицами небрежно записывают что-то для доклада о «целях и соответствии гражданского законодательства»… Джим уже опаздывает, но его это не волнует.
Он смотрит на книгу в своей руке и отрицательно качает головой.
— Боюсь, нет. Я изучаю право.
— А-а! Я почти не знаю мужчин, которые читают Вирджинию Вульф ради удовольствия.
Он смеется.
— Я ношу эту книгу с собой, чтобы производить впечатление. Отличный способ знакомиться с очаровательными студентками английского факультета. Достаточно спросить: «А вам нравится “Миссис Даллоуэй”?» — и дело в шляпе.
Она смеется в ответ, и Джим вновь смотрит на нее, на этот раз дольше прежнего. В действительности глаза у нее не карие, радужка почти черная, а по краям ближе к серому. Такие глаза были у женщины, стоящей на фоне бледного английского неба, на одной из картин отца; теперь Джим знает — ее звали Соня, и мать не хотела видеть эту картину в их доме.
— А вам? — спрашивает он.
— Что мне?
— Вам нравится «Миссис Даллоуэй»?
— Да, разумеется.
Она замолкает ненадолго.
— Ваше лицо кажется мне знакомым. Мы не встречались на занятиях?
— Только если вы пробрались на одну из увлекательных лекций профессора Уотсона по римскому праву. Как вас зовут?
— Ева. Ева Эделстайн.
— Ага.
Имя подошло бы оперной певице или балерине, а не этой невзрачной на первый взгляд девушке, чье лицо — Джим знает наверняка — он будет рисовать, размывая контуры: плавные линии скул, легкие тени под глазами.
— Нет, такое я бы не забыл. Меня зовут Джим Тейлор. Учусь в Клэре, второй курс. А вы… в Ньюнхэме. Угадал?
— Все верно. Тоже второй курс. У меня будут серьезные неприятности, если пропущу встречу с куратором. А ведь я написала эссе по Элиоту.
— Это особенно обидно. Но я уверен, они вас простят. Учитывая обстоятельства.
Ева изучает его, склонив голову набок. Джим не понимает, находит она его интересным или странным. Возможно, просто недоумевает, почему он до сих пор не ушел.
— Мне тоже нужно на встречу с куратором, — сообщает он, — но, если честно, я думал прогулять ее.
— Вы регулярно так поступаете?
В ее словах слышится жесткость. Ему хочется объяснить: он не из тех, кто учится спустя рукава и считает, что ему все позволено по праву рождения. Джим мог бы рассказать ей, каково это — заниматься не тем, к чему стремится душа. Но он отвечает:
— Да нет. Просто неважно себя чувствовал. Но теперь мне неожиданно стало лучше.
На мгновение кажется — говорить больше не о чем. Джим понимает, что сейчас произойдет: она поднимет велосипед, повернется и медленно пойдет обратно. Он в смятении, не может придумать никакого предлога, чтобы удержать ее. Но Ева не уходит и смотрит не на него, а на дорогу. Он поворачивает голову и видит девушку в коротком темно-синем пальто, которая внимательно рассматривает их, а потом удаляется.
— Ваша знакомая? — спрашивает Джим.
— Виделись пару раз.
Чувствуется, как что-то меняется в ней, она закрывается.
— Мне пора возвращаться. У меня еще встреча сегодня.
И встреча, конечно, с мужчиной, в этом нет сомнений. Джим начинает паниковать: он не должен, не может ее отпустить. Он дотрагивается до нее.
— Не уходите. Пойдемте со мной. Я знаю один паб. Там много льда и джина.
Он все еще прикасается к рукаву ее пальто из грубого хлопка. Ева не отталкивает его, только смотрит задумчиво. Джим уверен, что девушка скажет «нет», повернется и уйдет. Но она говорит:
— Хорошо. Почему бы и нет?
Джим кивает с напускной беспечностью, хотя ощущает нечто совсем иное. Думает о пабе на Бартон-роуд; если понадобится, он сам отвезет туда проклятый велосипед. Встает на колени, ищет повреждения; на первый взгляд — ничего, если не считать длинной рваной царапины на переднем крыле.
— Ничего страшного, — говорит Джим. — Я его поведу, если хотите.
Ева качает головой:
— Спасибо. Справлюсь сама.
И они уходят вдвоем — выбравшись из колеи, которая каждому из них была предназначена, — в сгущающиеся сумерки, в тот день, когда один путь избрали, а другим пренебрегли.
Версия первая
Дождь
Кембридж, ноябрь 1958
После четырех неожиданно начинается дождь. Незаметно собрались облака — синевато-серые, почти фиолетовые по краям. Дождь заливает стекло, и в комнате становится необычайно темно.
Джим за мольбертом откладывает палитру и начинает торопливо включать все лампы, какие только есть. Результат его огорчает: при искусственном освещении краски кажутся плоскими, безжизненными; местами мазки положены чересчур густо, а следы кисти слишком заметны. Отец никогда не рисовал по вечерам: чтобы не упустить утренние часы, вставал рано и поднимался на чердак, где была оборудована мастерская.
— Запомни, сын, дневной свет не обманывает, — говорил он. Порой в ответ на это мать негромко — но Джим мог расслышать — отзывалась:
— В отличие от некоторых.
Он кладет палитру в раковину, вытирает тряпкой кисти и ставит их в банку из-под джема, наполненную скипидаром. На плитке остаются водянистые брызги краски: завтра уборщица опять будет закатывать глаза и ворчать, что не нанималась прибирать это. Но все-таки она относится к его занятиям живописью более терпимо, чем миссис Гарольд, которая работала в прошлом году. Не прошло и месяца в первом семестре, как она пожаловалась старшему уборщику, и Джима сразу же вызвали к заведующему учебной частью.
