Первое попадание смело с юта одиннадцать человек. Мы называли пушечные ядра «серым горохом», но вовсе не горошина упала на палубу, сопровождаемая градом щепок, разметала фальшборт, орудийные порты и людей. Эйнар видел, как летит ядро. Он отмечал каждый метр его продвижения, когда оно проносилось над палубой. Кому-то оторвало ноги (они улетели в одну сторону, а тело — в другую), кому-то — плечо, третьему голову разнесло. Ядро с прилипшими к нему осколками костей, кровью, волосами летело прямо на Эйнара. Он упал и смотрел, как ядро пролетает мимо. И позже говорил, что оно по пути прихватило его шнурки. Так близко оно находилось, когда пробило левые шканцы.
В глазах Эйнара ядро было чудовищем, обладавшим собственной волей. Оно показало ему, что такое война: не взлетающая на воздух береговая батарея, не спасающиеся бегством крошечные солдатики. На его обнаженное сердце дохнул жаром дракон.
Времени на раздумья не было. На палубе царил хаос. Какой-то офицер с безумными глазами крикнул, чтобы Эйнар шел к мачте со штурманом и одним из бойцов. Приказ был какой-то бессмысленный, но Эйнар подчинился. И тут боец упал в лужу крови. Казалось, он взорвался изнутри. В груди появилась дыра, из которой забила кровь. Эйнар увидел, как взрывается красными брызгами глаз, как раскалывается череп. Странное зрелище — розовые мозги выплескиваются, как каша, по которой кто-то шмякнул половником. Эйнар и не думал, что с человеком такое может приключиться. Тут пролетело еще одно ядро и забрало с собой лейтенанта. Эйнара, взирающего на этот Армагеддон, бросало то в жар, то в холод; из-за вскипевшей в его душе ярости носом пошла кровь.
Офицер — лицо его было в крови — погнал его к орудию номер семь. Эйнар состоял при орудии номер десять, но десятое получило повреждения и криво высовывалось из порта. Вокруг валялись неподвижные тела, под ними медленно растекалось озеро крови. Струи мочи образовали между ногами убитых подобие дельты. Эйнар не мог разобрать, нет ли среди мертвых Крестена или Малыша Клауса. Неподалеку валялась оторванная ступня. Сам он, как и покойники, уже обмочился. Грохот канонады произвел взрыв в его кишках, так что он еще и в штаны наложил. Эйнар знал, что в последний миг у мертвых опорожняется кишечник, но что такое может случиться с живым — и представить себе не мог. Раньше он верил, что война — это шанс почувствовать себя настоящим мужчиной. Но вмиг оставил такие мысли, почувствовав, как по ноге стекает липкая масса. Ощущая себя наполовину мертвецом, наполовину младенцем, он вскоре осознал, что такой не один. По палубе распространилось зловоние, как будто кто-то опрокинул парашу. И исходило оно не только от мертвых. Почти у всех вояк штаны были запачканы.
Командир седьмого расчета был еще жив. Из раны над бровью, куда попала щепка, текла кровь. Он что-то крикнул Эйнару, тот ничего не услышал, но тут командир указал на ствол орудия, и Эйнар понял, что должен зарядить пушку. Длины рук не хватало, чтобы засунуть ядро в ствол, пришлось наполовину высунуться из порта. В таком положении его было видно с вражеской батареи, его легко могли подстрелить. В голове крутилась одна-единственная мысль: когда же принесут самогонку?
Между тем «Гефиону» удалось развернуться, и теперь мы лежали бортом к батарее, но пароход «Гейзер», пытавшийся нас отбуксировать, получил повреждение машины и вышел из боя. То же произошло и с «Геклой»: штурвал был разбит в щепки. Дул восточный ветер, и утрата двух пароходов, которые должны были взять нас на буксир, означала, что путь к отступлению отрезан.
Но тут удача, казалось, повернулась к нам лицом. Северная батарея получала удар за ударом, мы видели, как крошечные солдатики бегут по берегу. Победа близко! Но орудия на батарее повреждены не были, к ним подбежали новые канониры, и обстрел тут же возобновился. Нам выдали новую порцию самогона. Квартирмейстер расхаживал с ведром. Мы торжественно, будто Святое причастие, приняли кружки. Бочка с пивом, к счастью, не пострадала, и, усталые и ничего не соображающие, мы частенько к ней наведывались. Постоянная бомбардировка и непредсказуемость, с которой нас выкашивала смерть, лишали последних сил, хотя с начала сражения прошла всего пара часов. Мы все время поскальзывались в лужах крови, перед глазами повсюду маячили страшные, изуродованные тела. И лишь глухота — результат продолжительной канонады — избавляла нас от криков раненых.
Мы едва смели поднять глаза из страха увидеть лицо кого-то из друзей, оказаться в ловушке этих взглядов, в которых читалась мольба о пощаде, но в любой момент могла появиться и ненависть; раненые как будто упрекали нас, тех, кто еще стоял на ногах, в нашем везении и мечтали поменяться с нами судьбой. Слова утешения тут бесполезны: их не услышать за грохотом пальбы. Но можно хотя бы положить руку на плечо. Однако мы, уцелевшие, предпочитали общество себе подобных и избегали раненых, пускай те и сильнее нуждались в утешении. Мы, живые и невредимые, сговорились против тех, кого отметила смерть.
И снова мы зарядили пушки и навели их, как приказали командиры расчетов, но больше не задумывались ни о победе, ни о поражении. Сражались, скорее, чтобы не смотреть на мертвых, чтобы заглушить среди царящего повсюду разрушения эхом звеневший в голове вопрос: почему они? Почему не я? Но этого мы слышать не хотели. Мы хотели выжить, а потому смотрели на мир сквозь черный железный туннель. Наш обзор был ограничен длиной и окружностью пушечного ствола. Самогон, оказал свое благословенное действие. Мы опьянели и предались хмельной беспечности, за которой таился страх. Мы плыли по черному-черному морю, движимые одной-единственной целью: не смотреть вниз, не пойти на дно.
Эйнар то и дело высовывался из орудийного порта. Стоял прекрасный весенний день, и каждый раз, вылезая на солнышко, он ждал, что получит в грудь пулю. И все время что-то бормотал, не ведая, что за слова слетают с его губ. Весь в крови и саже, вид он имел устрашающий. Кровь из носа так и шла, время от времени он утирался рукавом и запрокидывал голову в надежде остановить кровотечение. Во рту постоянно чувствовался горьковатый привкус, который исчезал, только когда Эйнар делал глоток самогонки, но потом появлялся снова. Постепенно напряжение перешло в апатию, движения стали механическими. Ему приходилось не хуже, чем всем остальным. И окровавленное лицо, и запачканные штаны — все как у всех. Мы больше не были похожи на живых — скорее на призраков давно прогремевшей битвы, погибших солдат, много недель пролежавших под проливным дождем.
Мы трижды видели, как сменяется личный состав северной батареи. Казалось, ни один залп, производимый крошечными солдатиками, не пролетает мимо цели; казалось, батареи по обе стороны фьорда направили на нас всю свою огневую мощь.
В час дня на исковерканной мачте «Гефиона» появился сигнальный флаг. Сообщение предназначалось экипажу «Кристиана Восьмого»: «Силы на исходе». Большинство наших орудий лишились расчетов, а у тех, что еще стреляли, людей недоставало. Тем, кто еще стоял на ногах, приходилось трудиться среди громоздящихся вокруг трупов и раненых, которые тянулись к нам в бреду, словно умоляя составить им компанию в слякоти, образованной потрохами, кровью и содержимым кишок.
Сигнал был закодирован. Содержание сообщения оставалось скрытым от врага, окопавшегося на берегу Эккернфёрдской бухты, зато его мог прочитать экипаж «Кристиана Восьмого».
