Ознакомительная версия. Доступно 13 страниц из 63
Между побегами на волю Монах проживал в семье друга детства Жорика Шумейко, о котором уже было упомянуто ранее, и его жены Анжелики. Это была та еще семейка добродушных раздолбаев, с тремя детишками: крикливыми девчонками Маркой и Кусей и его крестником, тезкой Олежкой, а еще с кошками, собаками и хомяком и без продыху вопящим зомбоящиком. И Монах часто говорил Добродееву, как хорошо было бы заиметь отдельную квартиру, повесить везде жалюзи – упаси бог, никаких тряпок, – и балконную дверь держать открытой, зимой тоже, чтобы залетали снежинки.
И вот свершилось! Квартира есть, жалюзи повешены и приобретен безразмерный диван. Правда, сейчас лето, снежинки не залетают, а залетал еще недавно тополиный пух, от которого чешется в носу. Жить да радоваться. Так нет же! Чертова зебра и чертов козел! Одна радость – прекрасная самаритянка, чьи мягкие колени до сих пор ощущает Монахов затылок. И сладкие духи…
Он задремал, и снилась ему прекрасная незнакомка. Она вела Монаха за руку через бесконечную зебру, оборачивалась, кивала и улыбалась. Он покорно шел, держа ее за руку, кивал и улыбался в ответ…
Разбудил его скрежет ключа в замочной скважине. Ключи у Леши Добродеева и Жорика. Кто? Монах поставил на Жорика с кастрюлями и проиграл. Это был журналист. Он влетел в комнату, лучась наигранным весельем, с ворохом местных газет, свертками из «Магнолии», от которых по квартире распространился божественный запах копченостей, и оптимистично закричал:
– Ну-с, как дела у нашего болезного? Не скучаем? Чем занимаемся? Что новенького? Не разбудил?
Монах поморщился и промолчал. Ему пришло в голову, что все идиоты думают, что именно так нужно говорить с больными… так сказать, вселять оптимизм и волю к победе. И спросил себя, а если бы это, к примеру, Добродеев лежал с ногой, а он, Монах, его навестил – что бы он сказал? Тоже орал бы как ненормальный?
– А я тут принес перекусить! – продолжал радостно журналист.
– А пиво? – перебил Монах.
– Врач сказал, лучше воздержаться.
– Ага, а то не срастется. Хочу пива. И мяса. Ненавижу овсянку! Анжелика как с цепи сорвалась, с утречка пораньше уже тут как тут и варит эту дрянь, причем без соли. И яйца вкрутую. Это же пытка!
– Я принес шампанское. Мясо тоже.
– Шампанское? – поразился Монах. – На хрен? Терпеть не могу шампанское. У тебя что, день рождения?
– У нас гости, Христофорыч. – Добродеев посмотрел на часы. – Через полчаса.
– Какие еще гости?
– Увидишь! Ты умывался? Зубы чистил? Я бы на твоем месте переоделся, футболка у тебя не того-с…
– Лео, в чем дело?
Но Добродеев уже суетился на кухне. Надел фартук с экзотическими фруктами, подарок Анжелики, и суетился. До Монаха долетало звяканье посуды, шум льющейся воды, хлопанье дверцы холодильника. Кроме того, Добродеев громко пел свою любимую арию Вертера: о, не буди меня, зефир весны младой, о не буди-и-и меня… Пел он с чувством, подвывал и дребезжал голосом, и Монах вспомнил, как однажды ехал по проселочной дороге в трясущемся вонючем автобусе, в богом забытой глубокой провинции, а полная женщина рядом везла в мешке крошечного поросенка; тот выглядывал из мешка и пытался выбраться, а она пихала его обратно, и он взвизгивал. Было душно, автобус трясло, поросенок визжал, народ громко переговаривался, на заднем сиденье пили, крякали и закусывали. А потом пели, тоже взвизгивая на ухабах. Добрая домашняя обстановка. Эх, сколько воды с тех пор утекло, и поросенка, поди, уже нет в живых, и не вспоминал Монах о нем никогда, а вот поди ж ты, накатило!
Он потянулся за костылями; с трудом поднялся с дивана. Доковылял до кухни, стал в дверях:
– Где ты ее отловил?
– Кого? – удивился Добродеев, отрываясь от снеди, которую раскладывал в тарелки.
– Марину. – Монах сглотнул – пахло восхитительно, и вспомнил овсянку на журнальном столике.
– Откуда ты… – вытаращил глаза журналист.
Монах красноречиво приподнял бровь и покачал головой.
– Ладно, ладно, волхв, сдаюсь! – Добродеев поднял руки. – Я думал, ты в отключке, а ты подслушивал. Красивая женщина, Христофорыч. И если ты сачканешь… не знаю! Имей в виду, тебе давно пора остепеняться, такие женщины на вес золота, и вообще…
– Она не замужем?
– В разводе. Детей нет. Маленький торговый бизнес. Это фарт, Христофорыч. Расспрашивала про тебя, кто такой, женат, любимая женщина, характер, привычки, пьет, курит… все такое. Знаешь, какие женщины.
– Что ты ей сказал?
– Что ты предприниматель, одинок, в душе романтик и путешественник. Прекрасный пол вешается на шею, но ты отодвигаешь, так как ждешь настоящей любви. Причем некурящий трезвенник. Про пиво я не упоминал.
Монах хмыкнул и спросил:
– Как ты на нее вышел?
– Прочитал протокол и позвонил. У меня там свой человек. Встретились, поговорили. Охи, ахи, как он там, жив ли. Ну и… вот. Между прочим, я подкинул ей адрес твоего сайта. А через пару дней она звонит, спрашивает о тебе, снова ахи, охи, я и пригласил. А что? Не рад?
– В мужчине должна быть тайна, Лео. И нечего трепать за моей спиной.
Добродеев окинул взглядом внушительную фигуру Монаха и сказал:
– Христофорыч, в тебе еще много тайн. Если ты, беспомощный, лежа на асфальте, произвел на нее такое неизгладимое впечатление, то сейчас тебе и карты в руки. Материнский инстинкт еще никто не отменял. Ты бледен, молчалив, на твоем лице печать страдания и боли, ты одинок, ты…
Неизвестно, до чего бы еще договорился Добродеев, но тут раздался неприятный дребезжащий звук дверного звонка. Оба вздрогнули и уставились друг на друга. Монах разгладил бороду, Добродеев сдернул с себя фартук…
Глава 3
Странная история
Толстая одышливая женщина в зеленых лосинах и свободной пестрой блузе с раздражением давила на кнопку звонка. Снова и снова. Потом вытащила мобильный телефон, набрала номер. Приложила к уху и долго слушала, бормоча ругательства; потом с раздражением сунула его в сумку. Напоследок пнула дверь ногой в золотой сандалии, собираясь уходить. К ее изумлению, дверь приоткрылась. Черт, открыто! Этот халдей забыл запереть дверь! Или чего похуже – вообще свалил, и плакали ее денежки.
Она ворвалась в квартиру, пролетела по коридору, отметила горящую люстру и свет в кухне и распахнула дверь в крошечную спальню. На миг застыла на пороге и, уронив увесистую торбу, тяжело осела на пол. Сидела, выпучив глаза, хватая воздух по-рыбьи раскрытым ртом, прижав к сердцу руку. Разлетелись по полу ключи, монетки, косметика, шоколадка и пластиковая заколка для волос. Разлетелись какие-то бумажки и несколько мятых купюр.
Горел торшер под красным абажуром, где-то работал телевизор и капала вода из крана. Тишина квартиры впитала и втянула в себя всякие мелкие звуки и звучки, стала густой и тягучей; неприятный затхлый запах старых вещей органично сочетался с ней; красный полумрак в спальне был вполне тошнотворен. И тошнотворным было зрелище обнаженного человека на разобранной кровати. Запрокинутая голова, разбросанные в стороны руки и общая неподвижность не оставляли сомнения, что человек был мертв. Кожа его была слишком белой, до синевы, мускулы рук и ног, казалось, были напряжены; белое постельное белье казалось красным в свете торшера…
Ознакомительная версия. Доступно 13 страниц из 63
