Передо мной лежал телефон, а в пальцах крутилась визитная карточка некоего академика Лаврова. Сейчас мне не хотелось никакого делового общения, и при других обстоятельствах я бы точно отложил звонок на неопределённое время, но интрига имела место, и уже страсть к разрешению неясностей подталкивала к набору номера.
– Добрый день, это Сергей Романов, я звоню вам по рекомендации Юрия Асташева из «Западного горизонта», – отрапортовал я, когда Лавров снял трубку.
– Здравствуйте, Сергей, – ответил собеседник немного скрипучим голосом. – Да, я ждал вашего звонка. Предлагаю не тянуть кота за хвост, а лучше встретиться и обсудить одно потенциально интересное для вас предложение.
– Лев Борисович, я готов встретиться, но сразу хочу предупредить: я только что уволился и в ближайшие месяцы не планирую выходить на новое место. Есть другие планы, – выложил я свои условия профессору.
К слову, конкретные планы-то у меня как раз и отсутствовали. Но я был уверен, что они появятся, и мне требовалось время, чтобы «перевести дыхание». Однако академика Лаврова предупреждение ничуть не смутило, и он попросил как можно скорее прибыть к нему в офис на набережной реки Мойки.
Тон и манера общения собеседника мне понравились. Сомнения отчасти улетучились. Я неспешно завершил второй завтрак, исподтишка разглядывая девушку за стойкой, и, собравшись с мыслями, отправился на встречу.
Проехав пару километров на автобусе, я спустился в метро – в подземную реку разномастной питерской толпы. Деловой день разгорался, к массе горожан примешивались многочисленные в это время года приезжие, которых выдавали восхищённые взоры по сторонам и неумение маневрировать в людском потоке Северной столицы.
В этом году чувствовался существенный приток гостей – даже учитывая пик сезона, людей всё равно было больше, чем обычно. Очевидно, отечественные туристы всё меньше испытывали судьбу на неспокойных зарубежных курортах, предпочитая устранять белые пятна на территории необъятной родины. В любом случае весёлые и впечатлённые приезжие всегда вносили оживление в бледнолицый поток горожан, чей отпуск ещё не наступил или не предвиделся вовсе.
Я же неизменно любил Питер таким, как есть, без прикрас: и сырой, но разноцветной осенью, когда низкое солнце золотит и без того огненно-рыжие парки и аллеи; и серой весной, когда даже самая затяжная хлябь не может отвлечь от всё чаще проступающего лазурного неба. Мне часто не нужны были дополнительные впечатления помимо тех, что даёт сам город, и некоторые отпуска я провёл не уезжая далеко от дома, а большинство других – либо в загородном доме родителей, либо колеся по стране. Кстати, сейчас моя тяга к путешествиям снова напомнила о себе: «крылья зачесались». Покачиваясь в такт движению вагона метро, я представлял, как проведу недельку с отцом и матерью в коттедже в сосновом бору, а потом рвану, вполне возможно, куда-нибудь за Урал.
Пара-тройка дней в их уютном загородном доме всегда ставили меня на ноги, особенно в разгар карьеры, когда мозги на работе кипели изо дня в день. Несмотря на то, что отец вот уже семь лет частично парализован и мать ухаживает за ним, живут они самодостаточно, размеренно и вполне счастливо. Травму, повлёкшую паралич, отец получил на производстве. Они с мамой сразу после института, в пору сельскохозяйственных инноваций пришли работать на табачную фабрику в родном Саратове, там и познакомились. Когда после развала Союза завод стал чахнуть, отец был уже замначальника производства, а мать – технологом. Обоих сократили. Все сбережения обесценились в начале пресловутых девяностых, и мы из процветающей советской семьи превратились в нищих. Родители хватались за любую работу. Помню, как отец приносил в больших сумках рулоны неразрезанных сигарет с завода и кустарно напечатанные упаковки. Рулоны нужно было нарезать на сигареты нормального размера, пачки склеить, набить дешёвым куревом и отдать коммерсанту на реализацию за копейки. Хотя нет, тогда – за тысячи.
Спустя время табачную фабрику выкупила западная компания: новые хозяева начали с модернизации производства. Родителей пригласили на работу. Жизнь стала налаживаться, зарплаты постоянно росли, но и работа сделалась более напряжённой и ненормированной.
Однажды, когда на заводе шёл очередной ремонт из бесконечной череды, отец проводил осмотр цеха. Проходя по мосткам над табачными станками, он сорвался вниз с плохо закреплённой лестницы. В компании, на удивление, признали вину в полной мере и начали выплачивать компенсации. Но только через три месяца папа более-менее пошёл на поправку: стал чётко узнавать нас с мамой и шевелить рукой, начала восстанавливаться речь.
После выписки из больницы появились новые проблемы. Наша многоэтажка была совсем не пригодна для проживания инвалида: коляска не помещалась в лифт, а из подъезда не было никакого съезда. Хоть отец и поправлялся, жизнь в заточении отнюдь не способствовала выздоровлению. Ситуация резко изменилась после приезда старого папиного друга. Увидев наше положение, он предложил перебраться жить на природу, в свой коттеджный посёлок на Ленинградке. Решение было, на первый взгляд, сложным, но и единственно верным, и мы согласились. Сбережений и компенсаций хватило на то, чтобы купить участок и за два года выстроить небольшой, но добротный и продуманный дом. К тому времени я уже учился в Петербурге, на втором курсе госуниверситета аэрокосмического приборостроения на кафедре защиты информации. Первый курс я скитался по съёмным комнатам, но на втором пробился в общежитие. А во время третьего года обучения родители продали нашу большую квартиру в Саратове и купили скромную, но уютную квартирку в новостройке на Васильевском острове, где я и обитаю по сей день.
Вагон дёрнулся, притормаживая, и люди засуетились. Плотность туристов значительно возросла, слышалась разнообразная иностранная речь. Ещё бы: центр, Исаакий. Мне тоже подниматься на поверхность здесь, на «Адмиралтейской», воздушный потолок и витражи которой всегда улучшали настроение. Выходя из вагона, я ощутил такой любимый подземный ветер метро, состоящий из тёплого воздуха и неповторимого сочетания запахов смазочных материалов, пропитки для шпал и иногда еды.
Поднявшись по казавшемуся бесконечным эскалатору, я выбрался на свежий воздух – если таким можно назвать воздух в центре мегаполиса. Наверху сразу сориентировался по рельефу – идти нужно вниз, к набережной. Вдоль реки я прошёл два полных квартала и без труда обнаружил арку, о которой рассказывал профессор. К этому времени небо, ещё час назад радовавшее приятной синевой, заволокло тучами. Вблизи воды стало прохладно.
Миновав ворота, я оказался в довольно широком внутреннем дворе. Здесь находилось несколько заведений, но мне требовалась деревянная дверь без опознавательных знаков. Я сообщил через аудиопанель о цели визита – и через минуту был внутри здания, пройдя через портал с незамысловатым барельефом. Но оказавшись в небольшом вестибюле, оцепенел от его убранства. Казалось, что из суетного питерского дня я шагнул сразу в середину XIX века, куда-то в гостиную в центре Лондона. Примерно так я когда-то представлял апартаменты миссис Хадсон, читая и перечитывая Конан Дойля. Стены до середины были покрыты тёмными резными панелями; далее до потолка поднималась благородная бордовая обивка. Крестовый свод комнаты украшала фреска, изображавшая, как мне показалось, некий библейский сюжет. Искусные витражи в окнах и дверях добавляли помещению сказочности. Одну сторону холла полностью заняло раскидистое растение, а с другой находилось что-то вроде лобби с кофейным столиком и парой антикварных кожаных кресел.
