По пути на собеседование я продолжала переживать постигшую меня неудачу. Машина была отцовская, как будто хранившая слабый запах его табака – он курил трубку, хотя Роберт утверждал, что ничего не чувствует. В меня этот запах вселял уверенность, и я постаралась выкинуть из головы доктора Карсона. Не хватало еще явиться на собеседование огорченной и обозленной! Но неудача с противозачаточным сидела во мне как заноза. Глория получила рецепт на пилюли у своего врача несколько месяцев назад, еще до ее официального одобрения. Никакого замужества – и пожалуйста! Ничего, я запишусь к ее врачу и попытаюсь раздобыть пилюли еще до начала своего медового месяца.
«Все получится», – сказала я себе вслух, остановившись на светофоре. Глория всегда мне это твердила в ответ на мои сомнения, приживусь ли я в кругу Роберта. Мы оба, он и я, происходили из семей среднего класса, но для него все резко изменилось, когда у его фамилии появилась приставка M.D.[1] Его отец был электриком, никто из его родни не заканчивал колледж, не говоря о медицинском факультете. Он много лет упорно трудился, чтобы взлететь, и для него немало значило членство в загородном клубе, гольф с самыми видными жителями Рейли. Меня богатство и статус не завораживали – в отличие от него. Он гордился своими достижениями, а я – им. Я на все пошла бы, чтобы сделать его счастливым, за одним исключением: тут же начать рожать я была не готова.
Нашему знакомству как раз исполнился год. После первого полугодия, показавшегося вечностью, он сделал мне предложение. «Полгода – это только полгода, неважно, что тебе кажется», – предупредила меня мать, когда я сообщила ей, что обручилась. Хотя Роберт ей приглянулся. Особенно ей понравилось, что он врач: с ним я забуду про нужду. Вдова не могла не думать о таких вещах.
Мы познакомились на свадьбе моей подружки по колледжу, потому что оказались соседями за столом. Минул только год после аварии, погубившей моих отца и сестру, и я еще не оправилась от горя. Но, сидя рядом с Робертом, я вдруг очнулась, как будто перед этим целый год пробыла сомнамбулой. Боже, какой красавец! Он напомнил мне Рока Хадсона: ямочка на подбородке и все прочие атрибуты. Он в ответ сравнил меня с Грейс Келли – смешно, конечно, но мне сравнение польстило. Меня всю жизнь дразнили простушкой. Тереза – вот кто была хороша! А тут я вдруг почувствовала себя красавицей. Меня так к нему потянуло, что я перестала замечать всех остальных гостей свадьбы. Ему было тридцать лет, а мне всего двадцать один – подумаешь! А уж когда я узнала, что он врач… Немудрено, что он стал для меня вдвое привлекательнее.
Всего за один вечер мы все друг о друге узнали. Ему понравилась моя нетипичность. Я не стала скандалить, когда соседка по столу случайно уронила мне на подол масло, оставившее жирное пятно. Не покраснела от прозвучавшей за столом неприличной шутки. Мы болтали о нашей любимой музыке, о любимых фильмах. Я недавно посмотрела «Пейтон Плейс»[2], и он от этого названия вытаращил глаза. Меня фильм шокировал, но об этом я умолчала. Когда заиграл ансамбль, мы стали танцевать. Казалось, этому не будет конца. Я была на высоких каблуках, так что ноги буквально отваливались: пришлось забросить туфли под стол и продолжить танцевать босиком. У меня от радости кружилась голова. Я уже забыла, что это такое – быть счастливой.
На прощание он так меня поцеловал, что мои колени превратились в желе. Он попросил у меня номер телефона. «Ты – сама свежесть, – сказал он. – Ты не как остальные. Не бегаешь в дамскую комнату пудриться или проверять прическу. Мне понравилось, как ты разулась, чтобы танцевать дальше. Ты вообще очень мне понравилась».
У него была большая семья, очень для него важная, поэтому я согласилась на свадьбу в его родной Атланте, а не у себя в Рейли. Его воспитали методистом, поэтому нашей с ним церковью должна была стать Эдентонская методистская, а не моя любимая Пулленская баптистская, в которой раньше был дьяконом мой отец. Когда родители Роберта навестили сына в Рейли, я с гордостью повела их в свою церковь, не побоявшись, что там выступает с проповедью заезжий цветной пастор. В Пуллене это было обычным делом, но для моих будущих свекра и свекрови это оказалось перебором: во время службы они вышли. Надо отдать должное Роберту: он досидел со мной до конца и извинился за их грубость; но я знала, что в Пуллен он больше ни ногой.
Смена церкви стала лишь одной переменой среди множества других. Я прощалась с привычной жизнью и знакомилась с загородным клубом, где долго чувствовала себя не в своей тарелке, и с Молодежной лигой, куда мне еще только предстояло вступить. Зато у меня был Роберт, и этого должно было хватить с лихвой. Он вернул меня к жизни, когда я, сама того не сознавая, была мертва.
Я нашла перед управлением социального обеспечения местечко, где припарковаться, и вылезла из машины с прилипшим к ляжкам подолом платья. Я не сомневалась, что после езды с открытыми окнами на голове у меня черт знает что, и, входя в здание, попыталась привести волосы в порядок. Мой облик не мог произвести благоприятного впечатления, и я заранее трусила. Уж очень мне хотелось получить эту работу.
В холле, где я ждала вызова на собеседование, работал вентилятор, и я села как можно ближе к нему, но так, чтобы он совсем меня не растрепал. На меня дуло струей раскаленного воздуха, но все-таки это было лучше, чем ничего.
Из кабинета вышла женщина.
– Мисс Макки? – с улыбкой обратилась она ко мне. Она была стройная, в блузке с короткими рукавами, заправленной в бежевые брюки, – вылитая Кэтрин Хэпберн.
– Да, это я! – Я встала и протянула ей руку.
– Шарлотта Веркмен, – представилась она. – Заходите.
Я последовала за ней в кабинетик с распахнутым окном. На столе медленно вращался вентилятор, шуршавший бумагами.
– Будьте добры, закройте дверь. Присаживайтесь.
Я села напротив нее и разгладила на коленях платье. Все здесь было мне интересно: настенный календарь с фотографией губернаторской резиденции, фотографии детей разных возрастов, семейное фото: мужчина, женщина, двое детей. Ваза, полная цветов: лепестки уже начали буреть по краям, зато благодаря им кабинетик приобретал живость. Когда-нибудь и у меня будет такой, решила я.
– Что ж… – Она уселась поудобнее и благожелательно улыбнулась. Мне она сразу понравилась: сколько в ее улыбке тепла и доверия! Она ничуть не походила на социального работника, каким я его себе представляла. Потрясающая женщина! Ей могло быть и сорок лет, и пятьдесят, и даже больше, но если не считать сеточки морщинок по краям глаз, кожа у нее была как у героини рекламы мыла «Айвори». Глаза огромные, серые; светлые, почти белые волосы были собраны на затылке в хвостик. Больше всего меня впечатлила ее улыбка: от нее я расслабилась и развалилась в кресле. Мне сразу захотелось стать похожей на нее, уметь одной улыбкой поднимать людям настроение.
