Он совсем вспотел. Расстегнул куртку.
Дощатая сцена, обрамленная с одной стороны вислой зеленой кулисой, а с другой какими-то ящиками, стояла пустая. Посередине торчал, отбрасывая как минимум четыре тени разной длины и четкости, черный микрофон на ножке. Пауза явно подзатянулась, в зале начинался ропот… А Леськи нигде не было!
Вдруг неизвестно откуда — не из-за кулисы, он как раз туда смотрел, — на сцену выскочила девчонка, маленькая и очень коротко стриженая (вглядевшись, он понял, что и вовсе наголо выбритая), в обтягивающей маечке и драных шортах. Схватила микрофон, и он в ту же секунду превратился в ее руках в нечто настолько неприличное, что Богдан почувствовал, как неудержимо, по-дурацки краснеет.
А зал орал, как один коллективный сумасшедший:
— Ар-на! Ар-на!! Ар-на!!!
И тут Богдан увидел Лесю.
Леся кричала громче всех, Леся била ладонью о ладонь безжалостнее всех, Леся подпрыгивала и ерзала на своем месте — на коленях у какого-то парня, сидевшего с краю во втором сзади ряду, и этот парень тоже кричал «Арна», только не аплодировал, потому что руки у него были заняты: одна из них лежала на Леськином колене, а другая бродила где-то под белым плащиком…
Маленькая поэтесса Арна легонько стукнула ногтем по микрофону, и гулкий щелчок словно выключил звук беснующегося зала. В тишине зазвучало мягко и вкрадчиво:
— Если тебе показать чего…
Так. Ничего особенного не случилось. Просто взять и уйти отсюда; он сам удивился своему спокойствию, своей четкой и ясной, как звук настроенной струны, адекватности. Убраться прочь из жара и духоты, из общего безумия и абсолютной бессмыслицы происходящего. Как можно скорее, как можно дальше.
— Если не струсишь и не сбежишь…
Он попробовал развернуться — и увидел, что сзади напирает толпа, многослойная непробиваемая человеческая стена, тяжело дышащая, воняющая потом, дезиками и даже спермой, мерзкая, жуткая, невыносимая.
Выхода не было.
— Как вам наш город?
— Мне очень нравится сюда приезжать, честное слово. И я искренне надеюсь, что вам точно так же нравится здесь жить.
По тактильному экрану бегает Паютка, шестиногое мое существо, зеленая, глазастая — кыш! — хочу наконец заняться делом. Обижается, поджимает лапки, зря я с ней вот так, невежливо, щелчком. Щекочу кончиком пальца между огромными фасеточными глазами, перевожу в эконом-режим и оттаскиваю на край панели. Спи.
Сеть запрашивает данные личного времени. Фильтр хронобезопасности недовольно мигает, разрешая доступ — с предупреждением, разумеется. Посмотрел бы я на вас, тех, кто запускает эти предупреждения и прописывает допустимые параметры колебаний сетевого хроноразброса — когда вам, мальчики, будет столько же лет, сколько мне — если когда-нибудь будет, разумеется. Однако и мне в моем возрасте, как ни странно, весьма нравится жить. И я не особенно тороплюсь. Тем более теперь (никак не отвыкну мыслить старыми категориями), когда в лучший мир не торопится никто.
В делах оно, конечно, создает некоторые неудобства. Мы, наше поколение, взращенное в одном общем времени на всех, привыкли жить быстро, наперегонки, на скоростях, помня, что успех — это успеть; и я успевал, я всегда был первым и потому победителем. А потом вся эта наша жизненная гонка обнулилась, обессмыслилась, потеряла всякое значение. И те мои ровесники, кто не сумел вовремя (ну вот, опять — нет, оно неистребимо) понять, приспособиться, радикально трансформировать свой бизнес и жизнь, сейчас догнивают в общем пространстве, в плебс-квартале… Если кто-нибудь из них, конечно, до сих пор жив. Что вряд ли.
Пока идет сетевая софт-синхронизация (весьма и весьма софт), встаю и ухожу на кухню сварить себе кофе. Понятное дело, у меня стоит лучшая хронооптимизированная техника, но есть — чистая ностальжи, и я могу ее себе позволить — и антикварная, газовая, представьте себе, плита. Иногда мне нравится:
Повернуть вентиль. Чиркнуть спичкой. С ее головки бесконечно сыплются искры, затем на самом кончике завязывается маленький, постепенно растущий огонек. Иногда, правда, гаснет, не разгоревшись, и я беру другую, спичек у меня много, спецпоставки по линии ретро, десять экво пачка, но для меня это не сумма. Из конфорки начинает сочиться невидимый, но ощутимый по специфическому запаху, его придумали когда-то для безопасности наши бедные предки, газ.
Подношу спичку и любуюсь, как вокруг круглой, с дырочками по окружности, конфорки медленно-медленно распускается голубовато-фиолетовый, с оранжевыми пестринками, инопланетно прекрасный цветок.
Точно так же медленно и неспешно протекают все бессознательные биологические процессы в моем организме. Тягуче делятся клетки, проходят долгий жизненный цикл, постепенно дряхлеют и очень, очень нескоро умирают, освобождая место нарождающимся новым. Мое личное время почти стоит, я никуда не спешу. Единственное, жаль — жалко до глубокой и жгуче-острой, не по возрасту, обиды — что пришлось так поздно начать.
Коричневая пенка потихоньку, лениво вспучивается бугристым скоплением мелких радужных пузырьков. Дожидаюсь, пока она начнет ползти вверх, затем жду, совершенно спокойно и невозмутимо, чтобы долезла до самого верха джезвы. Я, в отличие от них, нынешних (ладно, пускай), знаю, что такое терпение.
История быстро совершила малый круг. Там, где все они снова торопятся, разгоняют до безумных скоростей личное время, бездумно прожигая жизнь, толкаются, пытаются кого-то опередить и куда-то успеть!.. я просто внимателен и точен. И потому за несколькими сотнями или даже миллионом-другим экво — отчаявшись, заблудившись в собственных скомканных хроносах, сами себя загнав в ловушку без выхода, — они приходят ко мне. И никогда не наоборот.
Возвращаюсь. Пригубив обжигающий, в моем личном пространстве очень редко что-либо остывает, пряный кофе, разворачиваю на экране эквосхему, общий план.
Вот она, красавица. Пульсирующая, гибкая, ветвистая, похожая на животное-растение офиуру, какие раньше водились в морях. Голубой мерцающей кровью перетекают из ветви в ветвь динамичные эквопотоки, активизируются и затухают векторы, вспучиваются и опадают, словно пузыри, локальные накопления: разогнать, не допустить перероста, эквомасса должна постоянно пребывать в движении, только так она сохраняет и приумножает свою мощь. Вы спросите, как я поспеваю за ней, я, живущий в перманентном экстрахронозамедлении? Извините, но мне смешно. Когда система отрегулирована идеально, никому не нужно никуда успевать.
Где-то, для кого-то, проходят сейчас недели и месяцы, а для особенно шустрых и нетерпеливых даже и годы, а я любуюсь своей совершенной, словно жемчужина, эквосхемой, и на первый взгляд не делаю ничего. Так, изредка — легкое прикосновение к тактильным сенсорам. Внезапное, быстрое, точное. Да, я знаю, что существует допустимая — вернее, допущенная со скрипом хронофизиологами и врачами — амплитуда между скоростью сознательных мозговых импульсов и фоновым хронорежимом организма… и я на нее плевал. Как, впрочем, и на любые допустимые (кем?!) разбросы, колебания и амплитуды.
