Трудно сказать что-либо определенное. В сущности, со всеми вашими книгами у меня было одно и то же. Откусываешь кусок и начинаешь жевать, но невкусно. Проглотить стоит усилий. Между зубами остаются мелкие кусочки. С другой стороны, это и не так ужасно, чтобы подозвать к столику официанта и на повышенных тонах потребовать у него отправить блюдо обратно на кухню.
Думаю, что все гораздо проще: поглощение неудачного блюда тоже обогащает наш опыт. Мы съедаем с тарелки все. Мы чувствуем, как желудок противится тяжелой работе. Может быть, чтобы упростить ему задачу, мы выпиваем еще чашку кофе с рюмочкой спиртного.
Около полуночи, отложив «Год освобождения», я еще ненадолго включил телевизор. Пошныряв по разным каналам, я наконец завис на канале Национального географического общества США. Мне повезло, там шла программа, которую я всегда смотрю с удовольствием. «Секунды до катастрофы», об авариях на воздушном транспорте. Там показывают, как пассажиры – ни о чем не подозревающие пассажиры – убирают ручную кладь на багажные полки у себя над головой и пристегивают ремни безопасности.
Иногда начинается раньше. При регистрации. Пассажиры ставят чемоданы на весы и получают посадочные талоны. Они предвкушают заслуженный отпуск или встречу с далеко живущими родственниками. Но мы, зрители, уже тогда знаем, что их песенка спета. Что все отменяется.
А в то же самое время где-то в другом месте аэропорта, у пирса D14, заправляют горючим «Боинг-737» компании «Санни эйр» и проводят его последнюю проверку. Техники не обнаруживают «ничего необычного», как они потом заявят членам комиссии по расследованию. Между тем большинство составных частей самолета, разбившихся на десятки тысяч мелких кусочков и разбросанных на территории в десятки квадратных километров, будут найдены и выловлены с огромных морских глубин при помощи новейшего оборудования. В свободном ангаре специалисты комиссии по расследованию заново собирают самолет, как мозаику из десятков тысяч элементов. Это продолжается многие месяцы. Когда их работа закончена, результат все еще похож не на самолет, а на картинку-загадку. Летать он, во всяком случае, больше никогда не будет. Его склеили только для того, чтобы установить причину катастрофы. Была ли то техническая поломка или человеческая ошибка? Что показывает черный ящик? Что мы почерпнем из последних переговоров командира с диспетчерами?
– Левый двигатель отказывает… Правый двигатель отказывает… Мы снижаемся до тридцати тысяч футов…
Точка на экране радара диспетчерской вышки внезапно исчезает.
– Алло, «Санни эйр» шестнадцать двадцать два?.. Слышите нас, борт шестнадцать двадцать два?.. Алло, борт шестнадцать двадцать два!
Но все это гораздо позже. А речь идет о начале. Сначала все еще цело. Обычно я думаю о том, что было даже раньше. Я думаю о пассажирах. Как в то утро они натянули носки и обулись. Как они почистили зубы, а потом на такси или поездом поехали в аэропорт.
– Мы ничего не забыли? Билеты у тебя? А паспорта?
Лично я за то, чтобы черный ящик начинал записывать информацию гораздо раньше. То есть не только последние полчаса разговоров в рубке, а все. Истинный масштаб катастрофы кроется в деталях. В записке соседке, которая будет кормить кошку: «Утром только сухой корм, вечером полбаночки рыбы, раз в неделю сырое сердце». Рука, написавшая эти слова, всего полдня спустя разлетелась брызгами на высоте тридцати тысяч футов. Или затерялась между обломками. Эта рука еще в то самое утро оторвала кусок от рулона туалетной бумаги, сложила его втрое и тщательно подтерлась. Задним числом речь идет о бессмысленности. Задним числом оказывается, что с тем же успехом можно было бы не подтираться – или, по крайней мере, не так тщательно.
Давайте продолжим о руке. В последние часы своего существования – на высоте тридцати тысяч футов, двигаясь вперед в разреженном холодном воздухе со скоростью почти девятьсот километров в час, – эта рука еще листала газету. Эта рука взяла банку пива, поданную стюардессой; кончики пальцев этой руки определили, что банка хоть и не ледяная, но довольно холодная. В какой-то момент эта рука неожиданно засунула палец в нос, но не нашла ничего достаточно большого или твердого, что могла бы из носа выковырять. Эта рука провела по волосам. Эта рука улеглась на обтянутое джинсами бедро – а в кабине именно в эту минуту командир искоса смотрит на второго пилота.
– Ты тоже чувствуешь запах? – спрашивает он.
У них над головами вспыхивает несколько красных лампочек.
Самолет резко накреняется и быстро теряет высоту. Пассажирский салон наполняется дымом. Дома кошка еще раз потягивается на своей подстилке возле печки и навостряет уши: а вот и соседка с сухим кормом! Иногда самолет взрывается на большой высоте, в других случаях пилотам удается с двумя отказавшими двигателями дотянуть до посадочной полосы военного аэродрома на коралловом острове. До посадочной полосы, которая, между прочим, слишком коротка для воздушных судов такой вместимости. Вечером кошка мурлычет, лежа на коленях у соседки. Если это добрая соседка, она и впредь будет заботиться о кошке. А кошке не все ли равно, пока ей покупают сухой корм, и рыбу, и сердце.
Вчера вечером я прочел «Год освобождения», а сегодня утром, пока вы стоите под душем, думаю о вас. Как уже сказано, я сомневаюсь насчет нового материала. Говорят, у большинства писателей все уже твердо устоялось, после определенного возраста у них не возникает новых впечатлений. Да и вы не раз говорили об этом в своих интервью. Я будто слышу и вижу, как вы это говорите, в последний раз – по телевизору, в дневной воскресной программе о культуре.
– После этого возраста, собственно, не возникает никаких новых впечатлений, – сказали вы, а интервьюер был к вам благожелателен и сделал вид, что слышит это впервые.
Я больше не слышу шума воды у себя над головой. Вы вытираетесь, идете бриться, а потом одеваетесь. При каждой авиакатастрофе бывает тот единственный пассажир, который опаздывает и пропускает полет. Этот пассажир утром тоже натянул носки и обулся. «Я мог бы сидеть в этом самолете», – думает он. Жизнь продолжается: его носки вечером можно просто отправить в стирку.
Что, если бы вы тогда позволили своему взгляду упасть на другой дом, а не на этот? Не знаю, может быть, вы предоставили право выбора жене. В конце концов, это красивая улица, старые деревья, много тени, почти никакого уличного движения, как и играющих детей. Последнее, впрочем, не так хорошо для вашей дочери, об этом, пожалуй, стоило бы подумать. Но для писателя, который полагает, что новых впечатлений у него уже не будет, улица и в самом деле идеальная.
Тогда вы не потрудились зайти к новым соседям, чтобы представиться лично. Да в этом и не было нужды. Для этого у вас есть жена.
– Мы ваши новые соседи, – сказала она и протянула руку.
Маленькую и теплую руку.
– Добро пожаловать, – ответил я.
По такому поводу о роде ваших занятий еще не сообщалось. Это произошло позднее, когда я слишком громко включил музыку.
