– В смысле – как я?
– Старше, – говорит она.
– И то хлеб.
Она говорит о нарушениях передачи эстрогенного сигнала, и Тимов отец, похоже, понимает, о чем речь. Он рассказывает, что служил в армии, а с тех пор много чего почитывает, возится в мастерских, пилотом вот заделался. Спрашивает о несчастном случае. История падения Мод изложена уже раза три-четыре. Особенно детям нравится. Гипс сняли на прошлой неделе.
– А шрамы остались? – интересуется бывшая модель.
– Парочка, – отвечает Мод.
– И вот про это расскажи-ка, – говорит Тимов отец и обеими руками, решительно не похожими на руки сына, берет ее за левый локоть. На шее у него болтаются очки на шнурке. Он их надевает, читает буквы на предплечье (набивали четыре часа, два сеанса, рука на мягком подлокотнике вся в крови).
– Sauve… qui… peut. Sauve qui peut?
– Каждый за себя, – поясняет Магнус, подливая себе в бокал.
– Вряд ли прямо дословно, – возражает Тим. – Как там, Мод?
– Да, блин, вот ровно так[6], – говорит его брат.
– Все лучше, – замечает мистер Рэтбоун, – чем руны или ахинея какая на маорийском. Хоть смысл есть.
– То есть, – продолжает Магнус, – можно было набить и Arbeit Macht Frei[7]. Тоже есть смысл.
– Не дури, Мэгз, – отвечает его отец.
Одна двойняшка объявляет:
– А у нас в школе есть девочка – она набьет себе Песнь песней спиралью вокруг пупка.
– Ничего не набьет, – говорит другая.
– Но, Мод, ты, когда делала татуировку, понимала, что это значит? – спрашивает мать Тима.
– Ну мам, – говорит Тим.
Она улыбается:
– Я же просто спросила, миленький.
Их селят в гостевой комнате наверху, в западном крыле. Комнату иногда называют голубой – потому что такие обои – или китайской – потому что между окон на стене висит свиток в рамке. Они несут туда багаж. Послеполуденного солнца в комнате – до краев. Тим выпускает на волю муху, которая сражается с оконным стеклом.
– Дети уже тебя полюбили, – говорит он.
– Они меня не знают, – отвечает она.
Он подходит к ней сзади, обнимает.
– Сколько нужно быть знакомым, чтобы полюбить?
– Больше, чем одно утро.
– А тебе хоть кто-нибудь понравился?
– Конечно.
– А кто конкретно?
– Твой отец?
– В детстве, – говорит Тим, – я перед ним робел. О нем все так говорили, будто он Господь Бог. Но ты поосторожнее. Я помню, как мы все прятались за диваном, с мамой вместе, а папа ходил по комнатам, нас искал. И это была не игра. – Он обнимает ее крепче, прижимает к себе. – И вообще, через час они все напьются, – прибавляет он.
Долгие сумерки, сине-фиолетовые, сине-пурпурные. Все бродят туда-сюда через французские окна. Пьют джин из синей бутылки. Дети гоняются за собаками меж крокетных воротец. Мать Тима обсуждает свет, и как он прелестен, и как он берет и все собой окутывает, у нее заплетается язык, выступают слезы, и она теребит подол платья. Тимов отец объясняет Мод, что сумерек бывает трое.
– Это, – фыркает он, – гражданские. Потом будут морские.
Сине-фиолетовые, сине-пурпурные. Двойняшки, облачив широкие зады в светлые джодпуры, на коленках стоят посреди лужайки и в задумчивости дерут подровненную траву. Магнус кривится, трагически скучая. Его жена в собственноручно сшитом платье удаляется за детьми.
Ужинать садятся ближе к одиннадцати и едой особо не интересуются. Мать Тима поплакала и успокоилась, а теперь очень тщательно выговаривает слова. Вяло ковыряют еду, затем отодвигают. Утром кто-то придет. Наведет здесь порядок.
Все семейство рассеивается. Тим за руку ведет Мод через дверь, в коридор, к лесенке. Там обитая железом дверь, сбоку кнопочная панель. Здесь у нас, поясняет Тим, сокровищница. Он смеется, набирая код, говорит, что это вроде погребальной камеры в пирамиде. Внутри ощутимо прохладнее, чем в других комнатах. Стены побелены, вдоль стен – полки и горки. Окон нет.
Тим показывает Мод то и се.
– Я даже не знаю, сколько это все стоит, – говорит он.
Громоздкие викторианские украшения. Миниатюра с ладонь, приписываемая Озайасу Хамфри[8], – портрет рыжеволосой девушки. Первое издание «Белой птички» Дж. М. Барри[9] (с посвящением «прелестной малютке Лилли Рэтбоун»). Папка с акварельными набросками Альфреда Даунинга Фриппа[10] – в основном дети у моря. Заводной граммофон, револьвер уэбли, с которым кто-то из предков побывал во второй битве при Ипре. Резная ритуальная маска из какой-то Центральной Африки, темное лакированное дерево – артефакт словно глаголет на мертвом или навеки утраченном языке, но сам не мертв, отнюдь не мертв. Тим прикладывает маску к лицу, помахивает револьвером.
– К тебе или ко мне? – говорит он, из-под дерева глухо.
На низкой полке в сморщенном буром футляре – гитара. Тим достает ее и, секунду помявшись, вручает Мод.
«Lacôte, Luthier, Paris 1842. Breveté Du Roi»[11]. Гитара в почти безупречном состоянии. Внезапно легка, плавуча. Вокруг розетки – черепаховый узор, инкрустация золотом и жемчугом. Мод возвращает гитару Тиму. Тот садится на табурет и принимается настраивать на слух.
– Старые гитары, – говорит он, – необязательно лучше с возрастом. Большинство уже не строят. А вот эта – другое дело. – Он пробегает пальцами по струнам, берет аккорд, подкручивает колки. Начинает что-то играть – какой-то танец, пятнадцать-двадцать тактов. – Акустика здесь ни к черту, – говорит он. – Но ты поняла.
