Александра Андреевна была очень неприятной, у нее была какая-то бородавка, безнадежное мясистое лицо и что-то вроде френча надето. При этом она, служа где-то, помогала в войну со жратвой.
Наталиванна была большая, столь похожая на Пашенную, что и добавить к той нечего. Мне кажется, она и сама ощущала себя в роли Пашенной. Она была очень неглупа, но тяжеловесно несчастлива в семейной жизни. Муж Яков Львович – ученый-радиофизик из медиков, еврей, интеллигентный человек, обожавший науку и баб. Сын – вялотекущий шизофреник. И она – умница, уступившая свою математику, запертая в доме, изнывающая жалостью и неудовлетворенностью в связи с сыном. Потом чудовищно неприятная невестка и внук – отрада, баловень, тиран, и новый виток неблагополучия с ним. Так вот, и она и Яков Львович использовали бабушкины доверчивые уши и отзывчивую душу для жалоб и доносов друг на друга. Бабушка приходила к нам и рассказывала маме-невестке то какой мерзавец Яков Львович, то какая деспотичная, черствая, негибкая Наталиванна – каждый раз искренне. Она их внимательно слушала, сопереживала, соглашалась с каждым по очереди. И, я думаю, это ее не смущало. Никто не требовал от нее решительных действий, жаждали лишь понимания, и она понимала. А свести концы с концами? Тут и она, как Мария Иосифовна, могла только развести руками: а вот так. Я помню даже какие-то мягкие намеки моей матери, что так обсуждать с обоими не стоит, что-то робкое про предательство по крайней мере одного… что если они между собой выяснят про эти рассказы, будет обида, неловкость. Бабушка отметала такие угрозы. Она не чувствовала греха. Она сочувствовала обоим по очереди от всего сердца. Со мной тоже была такая история, совсем уж в других лицах и декорациях. Мои сокурсники, муж и жена, которые сначала жили в одном со мной кооперативном доме для бедных, «эмигрировали» из СССР в БССР, задолго до перестройки захотели, чтобы их малые дети выросли в частном, в настоящем, в их доме, а они бы разводили тюльпаны. Боже! На основе этого советского застойного детектива разыгралась шекспировская трагедия их любви, разбитой ее родителями под боком, советской действительностью, ее хамством, жлобством, болезнями детей, его замедленной, но неуклонной реакцией на происходящее. Они приезжали по очереди в Москву и приходили ко мне. И каждый рассказывал свою правду. Оба талантливые рассказчики. Ему я немного больше верила, ей, как женщине и матери, немножко больше сочувствовала. Я не объединялась с ними против, а старалась уговаривать за. Но я была их общей. Потом он прекратил ко мне ходить. Он взял на себя труд исчерпать эту двусмысленность. Но я могла бы и дальше, как бабушка. Ничто мне не мешало. Я была чиста. О! Я затронула такой Везувий Судьбы. Он извергает и поныне. Она уже с одной дочкой в Дании. Он – под Москвой. Младшая, еще девочка, – одна в Москве. Но нет. Их рано предавать даже читательскому суду. Они еще не знают, что с ними будет дальше.
Так вот, я хочу сказать и про Клё с глазами «как фиалки» (мерзкая старая коза с лицом, похожим на слово «бухгалтерия»), которая имела или воображала, что имела, любовников до восьмидесяти пяти, что ли, лет. Ах, они все просто исчезли. А Елена Николаевна, которая получала пенсию рублей восемь – двенадцать?! Она копила деньги на плащ цвета морской волны и подкуп лодочника (!), который взялся бы перевезти ее в Турцию. Это уже после войны! У нее была только сестра в Медоне. Так по безумному легкомыслию она обратилась к Хрущеву, и он выпустил ее во Францию. Тогда! Если бы моя милая хохотушка бабушка держала язык за зубами, кто бы узнал, что были эти одинокие, вычеркнутые из советской действительности люди. Хоть что-то, хоть эти анекдоты должны послужить им памятью. «Предательство, предательство!» А вдруг это форма благодарного отражения их бытия? Как умеем, извещаем мир о вас, клиенты дорогие!
Однокоренные слова
Мне моя бабушка рассказывала с хохотом, что в ее гимназическом учебнике была замечательная фраза: «История мидян темна и непонятна». И все. Про мидян – все. У бабушки было замечательное чувство юмора, делавшее ее счастливым человеком. Сколько же мудрости, однако, кроется за столь радостным вниманием к такой вот фразе в учебнике. Тут ведь главное – это добросовестное признание историков, что они ни черта не знают. И доверяют нам свою научную беспомощность. Вот где высший пилотаж. Ну, встретим ли мы теперь хоть одного ученого мужа, который бы хоть чего-то не знал. От этой фразы пахнуло чем-то бесконечно дорогим и родным – домашним. То есть косвенно можно предположить, что был этот дом и в нем что-то делалось для своих домашних доверительно. Своими руками, зато без обмана. Возможно, конечно, что на самом деле это просто ужасный, слабый учебник, написанный глупым дилетантом, который просто сам не имел достаточных знаний. Очень может быть, но мне почему-то кажется, вероятно, из-за того, что эта история идет в комплекте с моей незабвенной бабушкой, мне настоятельно кажется, что тут все же дело в честности и отсутствии гордыни у автора. Фраза смешная, но она звучит так интеллигентно, потому что сказано честно и без гордыни. Вообще, мимолетная интеллигентность – острое ощущение, не слабее какого-нибудь чертова колеса.
Недавно журналисты, самые невежественные в науке существа, сообщили, что ученые воссоздали с помощью компьютера – голос динозавра. Якобы они заложили в компьютер все параметры, накопанные и додуманные, и, конечно, составили программу типа «как оно воще бывает», ну там, какой голени и какому хвосту – какой голос подойдет, – и вот раздался вопль, напоминающий несохранившийся на восковом валике голос великого певца. И будто бы это – Что-то. Вот Оно самое. Знание, которого недоставало.
Конечно, наука имеет много гитик, но тут дело не только в науке, в ее гордыне и твердолобости. Тут попахивает всеобщей методологией нашего времени: эксплуатируя стремление человека к истине или хотя бы к правде – упростить задачу, а на сэкономленные силы и средства – наворотить прогресс, создать касты посвященных и толпы благоговеющих или равнодушных.
Ну, голос динозавра, хотя и это, наверное, утка, но даже если и голос, то что с того, что он какой-то такой, а не слегка иной. А дело в том, что, получив знаний не больше, чем про мидян, нам демонстрируют не свою беспомощность, а – мощь.
Интеллигентность – это, по существу, только вопрос жизненных приоритетов. Честность, открытость, уважение к людям, скромность, идеализм… Ведь что мы, в основном, имеем – хамство, жлобство, барство и тоненькую прожилку интеллигентности, невидимое малое стадо ее носителей. Люди, как на расы, делятся на тех, кто познает, чтобы ужаснуться или восхититься, и тех, кто познает, чтобы приспособиться. Первые трепещут за качество бытия вообще, вторые – за свое благополучие в частности.
Но вот среди тех, кто познает, чтобы ужаснуться, есть способные к любой жизни и есть склонные к бунту. Тут-то и сказывается драма всяческой духовности.
Ложная интеллигентность также бывает очень даже смиренная: на службе у любого режима она цветет и пахнет, для нее цветочки на лугу, жена и дети в колыбели, черепки в музее – субстанция, а сталинские лагеря – акциденция, и плевать на тех, для кого лагеря оказались субстанцией, – они не поместились в поле зрения пенсне и дурно пахнут. В определенных кругах, где предпочитают, чтобы совесть им успокаивали античные авторы, а не генеральная линия, такая позиция очень популярна, имеется паства, набиваются аудитории – за отпущением грехов от имени динозавра…
