И не смерти достанется царствие, нет[1].
Дилан Томас ЮНГА
Миссисипи — вот было бы здорово, подумал юнга; на Миссисипи можно просто украсть лодку и дать деру, если, конечно, все действительно так, как написано в «Гекльберри Финне». В Балтийском море на таком каноэ никуда не доберешься, уж не говоря о том, что в Балтийском море вообще не встретишь такую быструю, ловкую лодку, как каноэ, тут ползают старые тяжелые шлюпки-развалюхи. Он оторвался от книги; под мостом вода текла тихо и медленно; ветла, у подножья которой он сидел, свисала в воду, а напротив, на старом кожевенном заводе, как всегда, не было никаких признаков жизни. Да, Миссисипи была бы лучше, чем склад старой заброшенной дубильни и ветла на берегу медленной реки. По Миссисипи можно было бы добраться куда хочешь, а в амбарах дубильни или под ветлой можно только прятаться. И то, ветла могла служить убежищем только до тех пор, пока была покрыта листвой, а она уже начала сильно опадать, и желтые листья не спеша уплывали по коричневой воде. Да и вообще, подумал юнга, прятаться — последнее дело, отсюда надо просто смываться.
Надо было просто бежать, но так, чтобы куда-нибудь добраться. Надо было действовать не как отец, который всегда мечтал выбраться, а сам только и знал, что бесцельно уплывал в открытое море. Если у тебя нет другой цели, кроме как уплыть в открытое море, то тебе всегда надо возвращаться. Считать, что ты по-настоящему смылся, подумал юнга, можно только в том случае, если, уплыв в открытое море, ты достигнешь чужих берегов.
ГРЕГОР
Если считать, что нет никакой угрозы, то можно даже вообразить, будто ряд не очень густо стоящих сосен напоминает занавес, подумал Грегор. Примерно так: некая открытая конструкция из светлых опор, на которой под серым небом висят неподвижно матово-зеленые флаги, и где-то вдали они смыкаются в стену бутылочного цвета. Почти черное, с твердым покрытием шоссе можно истолковать как шов, соединяющий обе половины этого занавеса; проезжая по шоссе на велосипеде, ты как бы снова делил этот занавес на две половины; через несколько минут он откроется, чтобы обнажить сцену: город и берег моря.
Но поскольку угроза существовала вполне реально, не годились никакие сравнения. Предметы полностью покрывались своими названиями, были идентичны им. Они не допускали ни метафор, ни гипербол.
Стало быть, оставались только констатации: сосновый лес, велосипед, шоссе. Когда лес кончится, откроется вид на город и берег, и это не кулисы воображаемого спектакля, а место, где затаилась реальная угроза, превращающая действительность во что-то неизменное, словно замороженное. И дом — это всего лишь дом, а волна — только волна, не больше и не меньше.
И лишь за пределами суверенной власти угрозы, в семи милях от берега, на корабле, держащем курс на Швецию — если корабли, идущие в Швецию, вообще еще существовали, — море — да, к примеру, море — снова можно было бы сравнить с птичьим крылом, крылом из ледяного ультрамарина, облетающим поздней осенью Скандинавию. А пока море было не чем иным, как морем, движущейся массой материи, которой предстояло выдержать испытание на пригодность и помочь сбежать.
Нет, подумал Грегор, удастся ли мне бежать, зависит не от моря. С морем все в порядке. А зависит мой побег от матросов и капитанов, шведских и датских моряков, от их смелости и жадности, а если никаких шведских и датских моряков нет, то все зависит от товарищей в Рерике, от товарищей с их рыболовецкими катерами, от того, как они на тебя взглянут, от их мыслей, и от того, уловит ли их взгляд возможность приключения, и оттого, способны ли они хотя бы мысленно представить себе, как ставят парус, чтобы выйти в открытое море. Было бы проще, подумал Грегор, зависеть от моря, чем от людей.
ЮНГА
Смываться в глубь страны не имеет никакого смысла, решил юнга, сидя под ветлой на берегу реки. У Гекльберри Финна был выбор: уходить в леса и жить ловлей зверей или исчезнуть, уплыть по Миссисипи, и он выбрал Миссисипи. Но с таким же успехом он мог отправиться и в лес. Здесь же не было лесов, в которых можно было исчезнуть, были только города и деревни, и поля и пастбища, и совсем мало лесов, сколько бы ни идти. И вообще все это чепуха, подумал юнга, я уже немаленький мальчик, уже с Пасхи не хожу в школу, да и не верю я больше в эти истории про дикий Запад. Правда, то, что он знал про Гекльберри Финна, вовсе не было историей о диком Западе и на самом-то деле следовало поступать как он, именно так. Надо было убраться отсюда. Существовали три причины, по которым он должен был исчезнуть из Рерика. Причина первая: в Рерике была дикая скукота, там ничего не происходило. Там действительно вообще ничего не происходило. И никогда ничего со мной не произойдет, подумал юнга, провожая взглядом осенне-желтые листья, заостренные листья ветлы, медленно проплывающие под мостом.
XЕЛАНДЕР
Кнудсен мог бы помочь, подумал пастор Хеландер, Кнудсен неплохой. Он не злопамятный. Против общего врага он бы помог.
Снаружи не доносилось ни звука. Не было ничего более пустынного, чем площадь перед церковью Св. Георга поздней осенью. Какое-то мгновение Хеландер страстно молился против пустоты. Против трех уже голых лип в углу между поперечным нефом и хорами, против молчащей темноты красной кирпичной стены, высоту которой он из окна своего рабочего кабинета не мог измерить. Булыжник, которым была вымощена площадь, был немного светлее, чем коричневато-красный кирпич церкви и домика пастора и низеньких домов, прилегавших к нему, старых домов из обожженного кирпича с маленькими фронтонами и совсем незатейливых домов, крытых черепицей.
Никто никогда не ходил по этой площади, подумал Хеландер, глядя вниз на чисто выметенный булыжник. Никогда. Какая абсурдная мысль! Конечно же, люди заходили в этот мертвый угол церковной площади, где стоял домик пастора. Приезжие, посещавшие летом морские купанья, забегали осмотреть церковь. Члены его общины. Церковный служка. Сам пастор Хеландер. Тем не менее, снова подумал священник, эта площадь символизировала полнейшее одиночество.
Площадь, такая же мертвая, как и церковь, молча сказал себе пастор. Вот почему помочь мог только Кнудсен.
Он поднял глаза — перед ним была стена поперечного нефа. Тридцать тысяч кирпичей как обнаженная плоская поверхность, без перспективы, в двух измерениях, красный цвет разных оттенков: коричневатый, темно-серый, желтый, с голубизной и, наконец, неповторимый фосфоресцирующий темно-красный, без каких-либо признаков голубизны; и все это перед его, Хеландера, окном, плоская поверхность, некая огромная таблица, на которой так и не появилась надпись, которой он ждал, и он малевал ее собственными пальцами, и снова стирал написанное, и снова писал слова и знаки. Булыжник площади ждал шагов, которые так никогда и не прозвучали; кирпичная стена ждала надписи, которая так и не появилась.
Пастор Хеландер был настолько несправедлив, что винил в этом кирпичи, темные кирпичи домов и церкви. Его предки прибыли с вооруженным королем-всадником из страны, где дома строили из дерева и раскрашивали пестрыми веселыми красками. В этой стране радостным эхом отдавался звук шагов по усыпанным гравием дорожкам, ведущим к деревянным домикам пасторов, а на балках были искусно вырезаны послания справедливости и мира. Его предки были веселыми мечтателями — и вдруг дали увлечь себя походом в чужую страну, где мысли людей были такими же темными и не знающими меры, как и каменные стены церквей, где они начали проповедовать подлинную весть. Это истинное послание не было услышано: мрак остался сильнее, чем крошечный луч света, привезенный ими из дружелюбной страны.
