Новый муж не прижился. Но отец к ним не вернулся. В конце войны он женился, и у него родился сын.
К ним он приходил часто — узнать про её школьные дела, поиграть с ней, поговорить. Мать летала по квартире, не зная, куда усадить отца. Чтобы привлечь его внимание, пела. Пела надрывно. Отец продолжал заниматься с Ниной, но отвечал невпопад, срезал кусок крыла у картонного самолёта или вместо танка на бумаге выводил закорючку. Спешил уйти. А мать, как когда-то, начинала стирать.
Годы меняли её. Не осталось ни прежней стати, ни шёлковой кожи, ни звонкого голоса. Сейчас у неё трясётся голова, мелкие чёрточки-морщины испещрили лицо, голос осип. Но по-прежнему, приходя к Нине, она, выставив вперёд подбородок, семенит на звонок отца в переднюю, сама открывает ему. Сложит руки на груди и смотрит, как он снимает генеральскую шинель, вешает фуражку, приглаживает волосы, до сих пор норовящие встать дыбом. Увидев пушинку, осторожно, не касаясь шинели, скидывает, по-девчоночьи робко сообщает:
— Сегодня у нас с Ниной котлетки. — Он идёт в комнату, а мать забегает вперёд, извиняется: — Ты уж извини, твоей любимой баранинки не достали, не взыщи. — Она извиняется долго, а потом усаживается в углу дивана. Оттуда смотрит на него.
Нина не может видеть жалкой материной улыбки.
Отец разглядывает Нину каждый раз заново, точно не видел её много лет, целует обязательно в родинку, потом гладит по волосам, обеими руками, до самой поясницы, и, как в детстве, делает ей «гармошку» — крепкими пальцами проводит снизу от подбородка до лба, ещё больше задирая её и так курносый нос.
— Кнопушка моя.
Тут на него налетает Ольга. Ольга — не Нина. Ольга не хочет рисовать картинки и делать бумажных птиц и самолёты. Она хочет двигаться: играть в мяч, плясать. Ольга заставляет плясать и деда. Гремит музыка, снизу стучит костылём соседка. Когда-то у неё было сломано бедро, воспоминанием остались костыли.
Уже совсем перед уходом отец обязательно просит Нину:
— Сыграй мне!
Это он уговорил Нину учиться музыке. В холодный, голодный сорок шестой год вдруг неожиданно в их квартиру въехало трофейное пианино, небольшое, бежевое. Когда она мёрзнувшими пальцами выводила первые неуверенные мелодии, которым научила её старенькая учительница музыки, отец сморкался и странно, горлом, кашлял.
Прошло много лет, прежде чем она научилась легко бежать по клавишам пальцами.
Под её пальцами рождалась мелодия, а следом — слова, слова эти цеплялись одно за другое общим чувством.
Долго Нина не решалась спеть родным и друзьям первую собственную песню.
Отец и мать так и расположились на её страницах — разорванные друг с другом материным дворянством и дешёвым тщеславием молодости и соединённые материной глубокой любовью к отцу, Ниной и Олей в единую семью.
Верёвкой вьётся жизнь. От холода и голода — к розовости блинов, к теплу, к благополучию.
Пустая страница звала разобраться в родителях, в себе самой, в Олеге, в Кнуте, в Илье, в Варьке, в сегодняшнем времени.
Олег своими настырными вопросами вернул её и в тот день, когда она провалилась на экзаменах в университет. Ничья, нигде, ни для чего. Страх перед пустотой.
И сейчас, над зачатой страницей, этот день снова живой. Она шла по Моховой. Сверху, снизу, с боков её охватывало тепло жаркого полдня. Девочка, с большими, красными бантами, плакала около ограды университета. Капало забытое мороженое, пальчики мяли его, заражались его липкостью и цветом. Девочка потеряла маму, звала её шёпотом, потому что рыдания и страх съели крик. Нина взяла девочку за липкую руку, стала расспрашивать, куда они с мамой шли, о чём говорили. Девочке было года четыре. Осоловевшая от слёз, она помнила лишь то, что у мамы болел живот. Но искать туалет на Моховой — нелёгкая задача, оставалось ходить взад-вперёд вдоль ограды, дожидаясь маму. Нина принялась рассказывать девочке про мышку Тяпу: какая мышка шалунья, прятала от хозяев вещи, а однажды хвостом смахнула с окна цветы, цветы рассыпались, и из них выросли деревья. Девочка, наконец, перестала плакать, спросила, тараща мокрые глазки: «Прямо в комнате?» К тому времени, как появилась мама, девочка уже смеялась.
Страницы заполнялись мелкими строчками. Эпизод за эпизодом, несвязные, обрывающиеся, они соединялись в единый голос тремя, не названными вслух, но звучащими настырно и тревожно вопросами: зачем, почему, как?
— Мам, я больше не могу ждать папу, у меня завтра контрольная, ложусь.
Появление Оли в середине той Нининой жизни, когда Оли ещё не было даже в Нининых мыслях, выбило Нину из неустроенности и одиночества молодости. Сонной одурью съёжены глаза, кривится в зевоте рот, длинная ночная рубашка в жёлтый горошек, босы лапы — радость, что Оля есть, что она — дочь её и Олега, сорвала Нину с места. Нина подхватила Олю на руки. Сонное тепло Олиного тела вязало движения и мысли.
Оля засыпала мгновенно, едва коснувшись головой подушки. Спокойный ребёнок. И сегодня заснула сразу, в первый раз заснула без Олега — они всегда ждали друг друга.
Сколько же времени просидела над своими листками? Сейчас половина одиннадцатого.
Шопен начал, а эти благостные часы воспоминаний довершили — Нина поняла наконец то, чего никак не могла понять раньше: есть в жизни главное, это главное главнее поступления или непоступления в вуз, главнее работы, главнее их вчерашней ссоры с Олегом, главнее предательства автора и леденцов начальника.
Сине-розовый огонь конфорки не похож на огонь очага, который нужно поддерживать, чтобы жизнь продолжалась, но он, этот огонь — очаг её дома, он греет её, он ждёт Олега тёплым чаем и тёплыми блинами, её задача — поддерживать его.
Сидеть за просторным чистым столом, ждать Олега, бездумно расслабясь в сегодняшнем благополучии, — чего ещё желать? Постепенно уходило прошлое, а Олино тепло, проникшее в неё, пока она несла дочку спать, разрасталось радостью ожидания Олега и их будущего ребёнка. Захотелось спать. Потянулась, посмотрела на часы, охнула — двенадцать!
Никогда Олег так не задерживался.
Он не хочет идти домой, — поняла Нина. — Для него живы вчерашняя ссора, её раздражение. Он ушёл от неё! Ночует у приятеля.
Что с ними случилось вчера? Никогда ничего подобного не бывало!
Они вместе шестнадцать лет, день за днём. Спешат друг к другу. Понимают друг друга. Как часто это бывает, когда чувствуешь себя виноватой, вспоминаешь самое доброе. Вышли из ЗАГСа, стоят на снежных ступенях его. «Я сейчас самый счастливый! Наступит лето, повезу тебя на родину». И несколько дней назад, ни с того ни с сего, уже совсем засыпая, сказал: «В это лето уж непременно повезу тебя на родину».
Лишь сейчас, когда он бросил её, поняла: Олег так хотел привезти её на родину, чтобы связать и её со своим истоком, со своим рождением.
Родина Олега — Селигер. Высокая трава, белые грибы, птицы, вылетающие из-под ног, лодки посередине озера, старухи в длинных чёрных одеяниях, несущие хоругви и кресты к церкви в голодную зиму сорок второго, зримы. Ничуть не меньше Олега Нина рвётся на Селигер. Но никак не получается выбраться туда.
