— Ты — волк, тот самый, что убивает Властителя смерти, когда наступают сумерки богов. Но теперь Властителя нет. А ты хочешь вернуть его, правда, Фенрисульфр? Ты хочешь, чтобы он снова ожил.
— Он не умер. Я предвижу гибель всего.
— Это смешно, — сказал бог.
— Что это значит?
Локи — вот оно, имя этого бога. «Он лжец, — вспомнил Луис, — но не коварный». Когда-то он помог ему.
— Тебе нужно умереть. Скоро начнется новое время, но оно не сможет прийти, пока судьба не получит свою главную жертву.
— Какую жертву?
— Тебя. Ты должен был умереть, когда убил Одина, но ты обманул судьбу.
— Тогда убей меня.
— Я бы сделал это, если бы мог. Но я не могу.
— Кто же может?
— Ты и есть смерть. Ты можешь.
— Тогда дай мне умереть здесь.
— Не так-то это просто. Ты можешь умереть здесь, но ты возродишься. Я думал о чем-то более надежном. О твоем полном и абсолютном исчезновении. Навсегда. Тогда мир можно будет исцелить. Посмотри вниз, в воды.
Луис повиновался, и ему показалось, что он одновременно сидит на скале под холодной стальной луной и лежит в воде, так что свет и тьма мелькают в его глазах.
— Тьма привлекает, правда? Она не так требовательна. Не так сбивает с толку.
— Ты позволишь мне умереть здесь?
— Я не могу позволять тебе умирать где бы то ни было. Ты и есть убийца, Фенрисульфр, ты должен сам придумать, как тебе умереть. Я не думаю, что это будет слишком сложно.
— Как я умру?
— Не знаю. Положись на свой нюх.
Бог жестом указал на берег, и воды снова забурлили. Луис ушел под воду, захлебнулся, забился, стараясь глотнуть воздуха. В отчаянном смятении он почувствовал, что все человеческое смыло с него, словно грязь потоком воды. Теперь он был животным, борющимся за жизнь. Руки освободились от пут, и он выбрался, цепляясь за камни, чтобы удержаться в бурном потоке. Ночь была полна звуков и запахов: шуршание насекомых в опавшей листве, легкий свист мягких крыльев охотящихся на них летучих мышей, бесшумный полет сов, охотящихся на летучих мышей.
В величественном изобилии леса он чуял запах тлена и смерти — разлагающиеся листья, тушка лисы, разрастающиеся осенью грибы и споры. Это было так, словно раньше он жил под воздействием какого-то мертвящего снадобья и лишь теперь почувствовал, каков мир на самом деле. Такое уже было с ним, когда на него смотрел волк, которого он освободил перед лицом древних богов. Он был сильным и уверенным. Рокот стремнины был подобен отзвуку рычания, которое он слышал внутри себя.
Двое печенегов увидели его, и один из них послал в темноту невидимую стрелу, приладив ее к своему небольшому крепкому луку. Луис не успел подумать, просто пригнулся, и стрела пронзила воздух у него над головой. Он ринулся вперед, прыгая со скалы на скалу. Еще двое лучников прицелились в него, воины схватили мечи и топоры, но было поздно. Он исчез в черноте между деревьями.
До него доносились голоса споривших печенегов, они были полны страха. Некоторые явно хотели преследовать его, другие предпочли бы остаться на своих местах, наблюдать и ждать рассвета. Его охватила отчаянная жажда убийства, но он припал к земле и прислушался.
Он слышал в темноте хрипящее дыхание печенегов, охваченных ужасом. Он чуял запах их пота и, хотя не видел этих людей, ощущал их панические метания. Каждый резкий поворот головы, каждый неуверенный шаг вперед были для него словно призыв: «Бросайся!» На фоне лагерного костра он различил силуэт человека, пытающегося потуже затянуть металлическую маску на голове, но его пальцы не подчинялись приказу объятого страхом разума.
Сознательные доводы были подобны книге, лежащей перед Луисом: он мог взять ее, а мог проигнорировать. Более настойчивые инстинкты манили, как свежеиспеченный хлеб изголодавшегося человека. Он не мог выбросить их из головы.
Наконец печенег закрепил свою маску, и он, рванувшись вперед, ударом повалил его на землю и убил, а затем снова исчез в лесу. В лагере зашумели, слепые стрелы печенегов полетели во тьму. Но он уже был в стороне от них.
Луис обошел лагерь вокруг, внимательно всматриваясь, ища слабое место. Воображаемые звуки заставляли людей напряженно всматриваться, что-то резко и быстро говорить, показывая в разные стороны. Он снова бросился на них. Они стояли, сбившись в кучу — человек двадцать, — но ни один не слышал его приближения. Он прыгнул на одного из них сзади и сломал ему шею. Меч воина упал прямо перед ним, но он стал под удар, ткнув упавшего головой в ребра так, что тот растянулся, опрокинувшись на спину.
Все они стояли теперь вокруг него, направив на него копья и мечи, подняв топоры. Их ужас бил в нос сильнее, чем сточные трубы в Константинополе. Они прыгали взад-вперед, чтобы прогнать страх, но он возвращался, и этот ритуальный танец был странно привлекательным.
— Вам надо уходить. Я принесу вам гибель, — произнес он каким-то чужим голосом. Слова, казалось, мялись, крошились, пережевывались у него во рту, язык стал тяжелым, словно одеревенел.
Воин в пустой маске заговорил. «Дора Лукелос». Волчья шкура.
Эти слова будто дернули что-то внутри Луиса. Он закинул голову и завыл. Этот звук, как резиновая лента, протянутая сквозь время, соединил его со всем, что было в его жизни: с двоими братьями, которые сражались и погибли за богов, с дикарем в лесах, с князем, ведущим дружину в бой, с испуганным учеником, приехавшим в самый большой город на земле. Все печенеги разбежались. Тела убитых лежали у его ног, источая свои сочные запахи. Он все еще был человеком. Он не поддастся голоду, но эта решимость не может длиться вечно. Он наклонился к земле, ища свой камень. Его нигде не было. Наверняка его унесли сбежавшие печенеги.
Он погнался за ними через лес.
Глава третья
Дитя крови
На севере, где ночное небо перемежается слоями изумруда, а разгорающийся рассвет приобретает цвет остывающей стали, ждала Селена. На холодной островной скале горел ее костер, устремляя янтарные языки пламени к серебряной луне. Белым копьем она пускала рубиновую кровь рыб, китов и тюленей и превращала их жир в теплое яшмовое пламя свечей.
Она обладала широкой, полной красок душой: в ней были и зеленое море, и серое небо с белыми пятнами; солнце отмеряло ей дни, луна — месяцы, смена жары и холода — годы. Долгими летними днями она была теплой, но осень охлаждала ее тело, а зима замораживала кровь, превращая ее в лед. Когда поспевали ягоды и опадали листья, она ела и ела без конца — рыбу и китовый жир, орехи, если они попадались, — и становилась толстой, как медведь. Когда выпадал снег, она не думала ни о чем, кроме выживания, и пряталась в глубину своей пещеры, куталась в меховую шкуру, припасенным заранее топливом подкармливала, словно ребенка, огонь и возносила молитвы о возвращении солнца.
