Были места, где тьма вообще не ощущалась. Например, зимним утром в кухне, когда Нэнси Гаррс, сестра Сары, пекла хлеб и можно было втянуть носом дрожжевой запах теста, который удивительным образом был еще и запахом самой Нэнси. Или в маленькой комнате наверху, которую они называли своим кабинетом, когда Мария брала газету и читала своим спокойным голосом, старательно подчеркивая грандиозность произносимых слов: мистер Пиль, герцог Веллингтон, парламент, — а они слушали, затаив дыхание. А в особенности, когда папа покупал новую книгу и Брэнуэллу позволялось разрЕзать страницы: книга во всем своем великолепии лежала на столе, ожидая, когда нож освободит ее.
Но иногда тьма могла прокрасться даже в хорошее место и застать тебя врасплох. К примеру, на верещатниках, во время пунцового разноцветья лета, когда Эмили слишком близко подходила к ручью, подпрыгивая, даже нарочно качаясь из стороны в сторону, или подбиралась к старому барану и заглядывала в его дьявольскую морду, призывая Шарлотту сделать то же самое. И тогда становилось понятно, что она, пусть самую малость, потешается над тобой.
Или за чайным столом, когда папа, который из-за особенностей пищеварения обычно трапезничал в одиночестве и покое, решал вдруг присоединиться к ним. Долго и шумно потягивая чай, будто хлебая суп, он прикрывал веки, погружаясь в воспоминания, и говорил: «Это напомнило мне» или «Произошел однажды любопытный случай». После этого он принимался рассказывать истории о незнакомой стране под названием Ирландия. В такие моменты чувствуешь себя польщенным, пораженным и в то же время понимаешь, что в любую секунду история может принять темный, устрашающий оборот и взгляд отца упадет на тебя, бесстрастно изучая, исследуя твой страх.
Страх, что тьма доберется до тебя. Слава Богу, она защищена, она в середине. Шарлотта снова посмотрела на листок Брэнуэлла, на вереницу волшебных имен. Нет, она все-таки в середине. Она успокоилась.
Эта семейная арифметика, конечно, не включала тетушку и папу. Они находились за ее пределами, в собственных обособленных сферах: тетушка — со своей Библией, благородной дрожью, ностальгией и воспоминаниями о юности в Пензансе, когда леди еще пудрили волосы, а она была царицей бала. А папа — со своей скорбью.
Скорбь Патрика истинна. Ее истинность ничуть не умаляется тем фактом, что через три месяца после смерти жены он предложил другой женщине, подруге семьи, выйти за него замуж.
Быть может, чересчур поспешно; но посудите сами: шестеро детей — и что ему с ними делать? Этот вопрос швырял его из стороны в сторону, пока не довел до головокружения и ярости.
Отказ леди был полон негодования. Поэтому он долго думал, прежде чем написать давней возлюбленной, с которой познакомился много лет назад, в дни, когда его впервые назначили викарием в Эссексе. Было время, когда их отношения стали приближаться к помолвке, но тогда ему показалось, что лучше себя не связывать… Не вышла ли она, учтиво осведомлялся Патрик, подробно описав свои обстоятельства, случайно замуж?
В ответ пришло письмо, полное величественного, сокрушительного презрения. И оно заставило вдовца смириться с невозможностью повторного брака. Однако смирение противоестественно для Патрика. Все равно, ворочаясь в постели, он временами протягивал руку и ждал; иногда, в течение нескольких секунд, его жена как будто оказывалась рядом, оставляя след своих теплых, дышащих форм, подобных ярким пятнам, что стоят перед глазами, когда смотришь на солнце. А порой, возвращаясь к действительности, он обрушивал на пустующую половину кровати тяжелые размашистые удары. Настоящие удары, а не легкие постукивания боксеров — такие удары мужчины наносят в настоящих боях: в детстве, стоя на пороге кабаков Драмбольорни[3], где незаконно торговали спиртным, он наблюдал за драками и испытывал одновременно восхищение, отвращение и почти тягу.
Смириться — значит быть слабым и пассивным. Лучше раскрыть объятия. Истинный мученик вожделенно просит больше кипящего масла и стрел. Патрику придется заново познавать острые и весьма сложные радости самоограничения: я не могу этого получить; мне нельзя этого получать; я этого не получу. Он вспоминает свои холодные комнаты в зимнем Кембридже: на окнах — лед, в карманах — гроши. Потом новость, что он выиграл стипендию и внезапно стал богаче на пять фунтов в год: вот и самое время купить ведро угля и разжечь камин. Но Патрик не собирается смиряться. Как и прежде, он прячет руки под мышки и склоняется над Тацитом, вглядываясь в слова сквозь туман собственного дыхания. Я этого не получу. Победа.
Итак, он раскрывает объятия навстречу собственным лишениям. Но есть другая скорбь, которую нельзя преобразовать. Шестерых детей, оставшихся без матери, нужно обеспечивать и обучать; пятеро из них девочки, у которых нет денег, чтобы привлечь женихов. Темное озеро будущего, и мы плывем по нему, не видя берегов. Хвала Господу, что среди них есть мальчик, единственный сын. О, в его власти все изменить. Но Патрик далеко не жестокий человек, он никому этого не скажет; он даже запрещает себе задерживаться на этой мысли, когда наставляет Брэнуэлла у себя в кабинете. Узкие хрупкие плечи, сгорбленные над книгой: им выпало нести непомерную тяжесть. Впрочем, если бы в детстве Патрику, ютившемуся с девятью братьями и сестрами в закопченной ирландской хижине, кто-то сказал: «Все зависит от тебя», — он бы ответил: «Да, да, пожалуйста». Пламенно. Он бы раскрыл объятия навстречу этому вызову. И, думая об этом, он почти завидует сыну, завидует сокровищам, которые несет борьба.
Любопытно, но Патрик не может вызвать в памяти лица своих братьев и сестер, хотя отца видит ясно: вот он на пашне, вот копает и собирает в кучу торф, вот точит косу оселком. Отец постоянно что-нибудь делал. Выбирал сосательный камешек, перед тем как начать прорезать себе путь во время сенокоса: когда сосешь камешек, во рту не пересыхает. Вот он — вкус скорби: твердый, необходимый камень во рту. И Патрик спешит выйти на собственный луг, к своему обширному, разбросанному по всему городку приходу: работа заставляет жить дальше. А работы много. Посещения больных, свадьбы, крещения, похороны — больше всего похорон. Снова и снова он стоит у края вязкой дыры, где торчат мертвенно-бледные корни и кишат потревоженные черви, снова произносит одни и те же слова, а во рту держит камешек скорби. Скошенная трава привычно падает на землю.
Спросите о частоте этих похорон мистера Эндрю, хирурга. Сбросив налет первой защитной реакции — мистер Эндрю питает необычную слабость к этому городку и по совести трудится на его благо, — он, как честный ученый, вынужден будет признать, что смертность в Хоуорте сравнима с той, что наблюдается в самых неблагополучных трущобах Лондона. Гните свою линию, и он, возможно, согласится, что во многих отношениях Хоуорт и есть трущоба. Но это не нищета упадка: скорее, грубый и беспощадный беспорядок поселения, которое движется вверх.
По всему Западному Ридингу можно увидеть такие вот прижимистые, потные, забравшиеся повыше городки, где время — деньги, а деньги — шерсть. Мистер Эндрю по-прежнему едва не теряет сознания, когда заходит в темную духоту погреба чесальщика шерсти, где сам чесальщик и его семья теснятся, живут, работают и дышат плесенью, а огонь в плите горит без вентиляции. Но процесс начеса требует тепла, а фабриканты жадны до начесанной шерсти. Хоуорт процветает, но его путь к успеху включает множество болезней и смертей. Мистеру Эндрю настолько часто приходится писать в своем журнале слово «тиф», что теперь он сокращенно обозначает его «Т». Проблема водоснабжения, скажет он вам, состоит в том, что существующая система могла быть приемлемой для средневекового селения, но не для промышленного района. В Хоуорте всего два общественных колодца, поэтому женщины с ведрами выстраиваются в очередь задолго до рассвета — по крайней мере, в этом есть одно преимущество: не видно, какого цвета вода. Занятые горожане выливают содержимое туалетов на мусорные кучи, которые разваливаются и растекаются во все стороны; переполненное церковное кладбище на вершине холма вносит свою лепту в похлебку сточных канав.
