Розовые телогрейки исчезли.
Слегка пошатываясь – один впереди, двое сзади, – выступившие из расселины разыскатели Тайной экспедиции при Правительствующем Сенате чуть продвинулись вверх по оврагу и у неолитических камней застыли.
Вид у всех троих был ошалелый. Как в полусне, дотронулись они по очереди до одного, потом до другого камня.
И Гусь-камень, и Девин-камень были холодней могильного холода.
– А камни-то, как тебе и было, Игнатий, сказано, лежат на месте!
– Куда ж им деваться. Небось по три тыщи пудов каждый.
Литвин Игнатий наступил сапогом на лежащий рядом с камнем глянцевый женский журнал. Потом наклонился, гадливо, как мышь, двумя пальцами журнал поднял, глянул на картинку, отбросил в сторону.
– Ассигнации здесь в ходу какие, узнать бы. Есть у меня запас, да мал.
– Забьют в колодки, как пить дать, забьют! Было бы нам сразу, Игнатий, вернуться, было бы вообще в расселину не вступать. Повинились бы: поплутали по оврагу, да и не нашли скворца!
– Ладно, не боись. Что сделано, то сделано. Может, все, что видим, – одна мара косматая…
– Ага, мара! Ты вон побродягу сам лупцевал. Тело-то у него настоящее… Забьют, как есть забьют!
– Авось не забьют, горло оловом не зальют.
– Што олово! Мишке-таратую, делателю фальшивых денег, годков двадцать назад, так же вот жидким оловом нутро залили. А олово возьми да и прорви ему горло, возьми и выплеснись на землю! Жив таратуй остался, хрипел и свистел аж до осьмидесяти лет!
– По мне – так одно только гишпанское щекотало, и страшно.
– Это кошачья лапа, што ль?
– Ну! Алешку Кикина, что царевича Алексея в город Вену бежать подучил, надвое такой лапой разодрали когда-то. Растянули на лавке, и ну щекоталом этим, двойными этими грабельками, ему тело рвать.
– Непростой ты человек, Акимка. Откуда сокрытое знаешь? Молчишь? Ладно. Только страху на нас не нагоняй, не испужаешь. Да и пытки с казнями тут, в невещественном царстве, небось, в ходу другие. И вообще: казни бояться – с чужою бабой не спознаться. Сполним поручение – в своем царстве заживем припеваючи. Ты вон, Аким, давненько Маньку присмотрел. Так ведь она за тебя без полста червонцев ни в жизнь не пойдет!
– А это мы поглядим ишшо… Ты другое, Игнатий Филиппыч, скажи. В голову мне вдруг встало. Раз времена так сильно вперед шатнулись и мы в них очутились… Значит, новые времена – они взаправдашние и есть! А тогда выходит, это наше с тобой царство – неживое! Это наше с тобой царство невещественное!.. Времечко-то вон куда заскочило. А наш Петербург с Тайной его экспедицией, с господами-князьями, да с людишками попроще – как те твари в Кунсткамере: навек заспиртованными остались.
– Умен стал?
– И впрямь: молчи, Акимка! Кака те разница во временах? Москва – она к любому веку подходит.
– Верно! Стояла и будет стоять. Сказано тебе: Москва вечный город!
– А нам в Питере твердили: на Москве – морок один! Выходит, противоположно: в Питере – морок! Мга, марь, туман!
– Цыц, сквернавец! Царство государыни – не морок, не мга!
– Молчи, Акимка, пока не переломлена спинка. Сними малахай лучше.
– Это ты верно, Савва. Весна на носу. Одевай, Аким, косынку, что у бомжар отобрали. Вишь? Как на этой картинке. – Игнатий пошевелил носком сапога лежащий на земле журнал. – А малахай в мешок спрячь… Ну, с Богом, братия! Покуда народцу маловато, глядишь, до Дворца царского добежим. Он от расселины недалече. Там в подземельях схоронимся. А дальше одежонку справную достанем – и айда на Пресню. Там скворец, там! На пресненских прудах, скорей всего, обретается. Это уж в последнюю минуту Ванька Тревога под пыткой показал!..
Утренний, снежный туман лег гуще, плотней. Крестясь, поднялись по крепкой, лакованой, полыхнувшей над снегами янтарем новенькой лесенке.
Через короткое время разыскники Тайной экспедиции при Правительствующем Сенате меж дубов музея-заповедника затерялись.
Священная майна
Осанна Осиповна была дама вальяжная, но вперекор вальяжности и острой гордости – страшно любопытная. Ей было интересно узнавать про посторонних мужчин дурное, чтобы потом без устали руководить ими. К дородной Осанне тянулись мужичонки незаметные, даже плюгавые. И сама она к таким плюгавеньким сердцем прирастала сильней. Когда-то давно, случайно опустив в своем имечке букву «к», Осанна и вести себя стала созвучно имени: ежеминутно вскидывала глаза к потолку, гремела басом.
– Принесли?
– А то!
– Развязывай.
Старший Мазлов, радостно поплескав себя ладонью по черепу, наклонился к мешку. Мешок резко вскрикнул:
– Петушар-ры! Ур-роды!
– Ах ты, змей пернастый! – Младший Мазлов, тоже лысостриженый, но зато с черными густыми волосами, торчащими из ушей и ноздрей, решил скворца за дерзость проучить, схватил со стола вилку.
– А ну, кыш оба отседа!
Два веских подзатыльника быстро успокоили братьев.
Разобравшись с Мазловыми, Осанна Осиповна уже меньше чем через час сидела все в той же гостиной, пила чай с бергамотом. По столу мимо ее чашки и мимо блюдца (туда-обратно, туда-обратно), задрав голову и заложив крылья, как те руки за распрямленную спинку, ходил скворец.
На одни вопросы скворец не отвечал, на другие отвечал, но как-то заковыристо. От таинственности птичьих слов у Осиповны захватило дух:
– Себе тебя, что ль, оставить? Так дорог ты больно. Ладно, покумекаю. А тогда ты вот что, скворушка, мне вдруг скажи: как жизнь моя в дальнейшем сложится? Не таи, скворушка, ответь, – мягко увещевала Осанна.
– Ур-рки, все ур-рки, – звонко щелкал клювом у Осанны над ухом скворец, – петуш-шары, в кон-нце кон-нцов!
– Твоя правда, скворушка, ну просто спасу нет, какие уркаганы вокруг. А ты сам-то кто будешь?
– Кр-рутой я, кр-рутой…
* * *
Володя Человеев прочитал в поисковиках про Офирское царство и пригорюнился. Но потом снова взбодрился. Сказано про Офир было мало, но сказано трепетно. Тут же захотелось скинуть лаковые штиблеты, зашвырнуть их далеко-далеко за Битцевский лес, срочно обуть лапоточки, сдернуть с крюка не крохотную сумку-«пидораску» – подхватить тяжелую котомку и, выйдя за МКАД, громко пригласить в сотоварищи какого-нибудь серого волка на японской «Хонде».
И хотя призрачное Офирское царство ни с какого боку к сегодняшнему дню прилепить было нельзя, сделать это Володе захотелось нестерпимо.
Вот только московская богема, приобретшая в последние годы внятно-паразитический оттенок и пряный устричный вкус, звала, не отпускала его!
Звал ресторан «Метрополь», с хрустом всасывал исторический отель «Советский», выл и пиликал в ушах грубо водвинутый в этот же отель ресторан «Яръ», ночной клуб «Григорий Распутин» манил неотступно.
