— Но! — вскинулась Люда, сбрасывая руку; непроизвольно глянула туда, где слышался за преградами голос главного, который повышенным тоном повторял в телефон:
— Вообще, все это заложено в проекте: и снос, и уничтожение… Да… да… конечно!
— Значит, я могу рассчитывать, что к вечеру вы закончите аксонометрический эскиз? — громко сказал Трескин.
— Можете! — ответила Люда, сверкая глазами.
— А как вы хотите расположить заголовок?
После недолгого колебания она повернулась к столу:
— Здесь! — Ткнула пальцем, и Трескин незамедлительно обхватил ее за гибко прогнувшийся стан. Она рванулась молча, но с ожесточением. Трескин не решился продолжать.
— Минуточку, я не совсем понял, — произнес он, глядя на ее пылающее лицо.
— Что вы не поняли?!
— Насчет заглавия.
— Дуракам полработы не показывают! — отрезала Люда.
— Совершенно верно, — проговорил Трескин, несколько сбившись, — я тоже хотел бы… видеть результат… поскорее.
— Получите, когда будет готово! Не раньше.
— Договорились, — Трескин начал пятиться.
Женщины, что прежде сидела за кульманом у двери, не было, а главный продолжал разговаривать по телефону. Вещи загромождали стол и подоконник рядом со столом: картонные коробки, пустая пачка из-под чая и почему-то микроскоп; за спиной архитектора на стене висели гирляндой деревянные рамочки, торчал пучок сухих цветов; объемный макет здания под самым потолком завис в немыслимом положении на боку. Полуобнаженная девушка с распущенными волосами протягивала крепкое соблазнительное яблоко, но и плакат этот, — Трескин видел его раньше, — тоже был заложен коробками — виднелись только яблоко на ладони и по другую сторону коробок — девичий глаз.
— Я вас попрошу, — сказал Трескин, когда главный положил трубку, — в порядке одолжения. Доставить эскиз сразу, как будет готов. Прямо в офис. Может, Люда и занесет. — Он понизил голос. — Хорошо бы Люда — потребуются уточнения, на месте и посмотрим.
— Да больше и некому, — сразу согласился главный. — К концу дня, думаю, кончит. Занесет.
4
Фирма «Марта» значилась в документах как многопрофильное автотранспортное предприятие, но транспортом Трескину приходилось заниматься до сих пор меньше всего. К транспорту, своему солидному будущему, он лишь приглядывался и приценивался, оставаясь по большей части в сфере чистой спекуляции, то есть он покупал и продавал, иной раз даже и не видя товара, потому что оставался одним из звеньев цепи посредников. Если не говорить о прямом доступе к власти, о головокружительных возможностях, которые открывала все более жестокая дележка общественного достояния, то все быстрые капиталы, о происхождении которых Трескин имел возможность судить, создавались из воздуха. Иным способом, по видимости, быстрые деньги и не делались. Производство по всей стране неуклонно падало, а состояния создавались, и, наверное, не сложно было бы обнаружить нехитрую до примитивности связь между двумя политико-экономическими явлениями, но Трескин не был философом и не видел надобности задумываться, откуда берутся состояния, когда народ нищает. Во что верил он твердо — не по размышлению, а в силу некоего внутреннего чутья — так это в то, что эра Большого хапка продлится не дольше нескольких лихорадочных лет, и именно эти несколько лет, максимум пять или десять, были отпущены оборотистым, людям на то, чтобы, пробившись через людскую толщу наверх, навсегда утвердиться в положении истинных хозяев жизни.
— Время-то какое, Господи! — умильно покачивал головой Трескин-старший. — Когда же такое было?.. Дела-то какие сладенькие можно делать… на чистом сливочном… на чистом сливочном. Никто за задницу не схватит. Да и хватать-то, собственно, некому, — он пожимал плечами, демонстрируя сложное, трудно определимое чувство, нечто вроде упоительного недоумения.
Мама посматривала на домочадцев подобревшими глазами: наконец-то в этом доме заговорили тихими, умиротворенными голосами, наконец-то собрались за столом по-семейному. И Трескин-младший, убаюканный уважительным разговором с батькой, погружался в расслабленное благодушие. Он подозревал, что это как раз и есть та самая почтительная любовь к родителям, которую цивилизованный сын испытывает и по обязанности, и по потребности. Утратившая уж было надежду когда-либо увидеть сына солидным, остепенившимся человеком мама вглядывалась в него особенным, несуетливым взглядом: сынок, думала с душевной нежностью, сынок!
Дома Трескина звали вообще-то Юрой (по паспорту Георгий), под кличкой Сынок Юра известен был среди приятелей, о чем мама и не обязана была знать. Кличка сопровождала Трескина со школьной скамьи, тянулась за ним через веселые годы в автодорожном институте, под этой кличкой он получил признание в мире фарцы, с этой неотвязной кликухой он пытался воткнуться в сферу автосервиса. Эру Больших денег Трескин встретил, однако, уже не Сынком, а Трескиным, эра эта совпала со становлением Трескина как социально зрелой, законченной личности. Когда Трескин зарегистрировал «Марту», ему исполнилось двадцать восемь лет и он чувствовал себя готовым крутить по-настоящему большие дела.
Кличка Сынок оставалась тогда еще отметиной старых отношений, которые Трескин допускал с избранными. Ему нравилось держать при себе свидетелей возвышения, старых приятелей, знавших его еще Сынком. Отношения эти, однако, кончились раз и навсегда, когда Трескин всех уволил. Это произошло после первой, действительно крупной сделки «Марты». Триста тонн уральской меди, которую Трескин в два приема переправил в Германию, принесли ему двести пятьдесят процентов прибыли. Медь была четыре девятки чистотой — 0,9999. То есть одна десятитысячная доля примесей. Трескин выплатил банковский кредит, полученный с папиной помощью специально под эту сделку, выплатил накладные расходы, включая взятки (сумма последних представлялась ему уже смехотворной в сравнении с общей прибылью — восемьдесят тысяч чиновнику, который сидел на экспортных лицензиях), и тогда остались у него на руках собственные деньги, несколько миллионов, которые казались ему огромным капиталом. Так глядели на эти деньги и старые товарищи, те самые, что называли его Сынком. От них-то и пошел разговор деньги обналичить и поделить. Недели полторы продолжался шумный разбор, сопровождавшийся взаимными обвинениями и безобразными перепалками.
Трескин всех уволил. И это был второй рубеж становления Трескина в качестве социально законченной личности.
Со времени основания фирмы оставались в неприкосновенности помимо самого президента только два человека: Семен Михайлович Шуртак — заместитель Трескина и Нинка — бухгалтер. В отдаленном будущем, которое Трескин постепенно для себя прояснял, он мыслил и третий рубеж — увольнение Нинки. Будущее Трескин представлял себе по американской журнальной рекламе: вечно сорокалетний международного класса бизнесмен, подтянутый, с благородной сединой на висках, с портфельчиком в руках легко сбегает по трапу «Боинга» в аэропорту Орли. Таким рисовал будущее журнал «Business week», и Трескин не видел надобности придумывать что-нибудь сверх того. У этого вечно сорокалетнего бизнесмена, знал Трескин, была жена, со вкусом и чуткая к искусствам женщина, трое детей, вилла с бассейном, слуги, любовница на десять лет моложе жены. Все тут было законченно, ни убавить и ни прибавить. То был другой мир — будущее, и в этом будущем не могло найтись места для Нинки. О чем Нинка еще не знала. Нинка тоже была женщина без возраста — дородная и сильная баба, она тянула, как мужик, с мужиками пила по-мужицки, крякнув над стаканом. Экономист по образованию, она прожила в торговле долгую, полную превратностей жизнь, два раза крепко под залетала, была под судом, но не села, вывернувшись из рук правосудия нечеловеческим просто-таки усилием. Способность к нечеловеческому усилию во всяком деле, необозримые связи и опыт обращения с законами — всякими, какие только ни были, делали ее человеком незаменимым. Пока.
